бывает, – говорит она. – И с Невадой тоже все нормально. А ты оставайся здесь со своей уборщицей. А я уезжаю в Неваду. А если не уеду, то башку себе расшибу.

– Холли! – говорю я.

– Тридцать лет как Холли! – говорит она.

Она садится на диван, подбирает ноги и упирается в них подбородком.

– Плесни мне еще, сукин ты сын, – говорит она. – Нахер этих сигнальщиков, – говорит она. – Пускай валят в «Трэвелодж», там и свинничают. Там, что ли, твоя уборщица теперь прибирается? Налей мне еще, ты, говнюк!

Она поджимает губы и смотрит на меня как на пустое место.

Пить прикольно. Если подумать, все наши жизненно важные решения принимались по пьяни. Даже когда мы обсуждали, как бы нам пить поменьше, сидели мы при этом, как правило, за кухонным столом или снаружи, за летним столиком, с вискарем или с шестеркой пива. А когда решали, стоит ли нам перебираться сюда и наниматься в мотель управляющими, то вообще пили две ночи кряду, пока не взвесили все за и против.

Я выливаю в стаканы остатки «Тичерза», добавляю льда и чуть-чуть воды.

Холли встает с дивана и вытягивается поперек кровати.

– А на этой кровати ты с ней тоже? – говорит она.

Мне сказать нечего. Все слова кончились. Я протягиваю ей стакан и сажусь в кресло. Потягиваю виски и думаю, что как раньше уже не будет никогда.

– Дуэйн? – говорит она.

– Холли?

Сердце у меня застыло. Я жду.

Холли я любил больше всего на свете.

С Хуанитой у нас бывало пять дней в неделю, между десятью и одиннадцатью часами. В любом из номеров, в какой она зайдет, чтобы начать уборку. Я просто заходил в тот же номер и запирал за собой дверь.

Но чаще всего в одиннадцатом. Одиннадцатый был у нас счастливый номер.

Получалось очень здорово, но быстро. Хорошо было.

Мне кажется, Холли стоило бы закрыть на это глаза. Мне кажется, ей стоило бы по крайней мере попытаться.

А я – я по-прежнему работал ночами. Работа была – не бей лежачего. Но все уже тогда пошло наперекосяк, и чем дальше, тем больше. Что-то в нас такое сломалось.

Я перестал чистить бассейн. И он так зарос этой зеленой дрянью, что постояльцы совсем перестали им пользоваться. Я ни кранов больше не чинил, ни плитку не клал и ничего не подкрашивал. Ну, если честно, бухали мы не по-детски. А когда пьешь, времени и сил на это уходит немерено, если, конечно, берешься за это дело всерьез.

Холли с гостями тоже стала работать не так, как раньше. И брала с них то больше, то меньше, чем положено. Поселит иной раз троих человек в комнату с одной койкой, а иной раз – одного в номер с люксовым лежбищем. Ну и начались, конечно, жалобы, а иной раз дело доходило и до скандала. Народ собирал вещички и перебирался в другое какое-нибудь место.

Потом пришло письмо из головной конторы. Потом другое, с официальным уведомлением.

Звонки телефонные. Кого-то они там отправляют к нам из города.

Но нам на все это было уже плевать. Такие дела. Мы знали, что дни наши сочтены. Мы облажались, и оставалось только ждать, когда нас выставят.

Холли умница. Она первая это поняла.

Вот мы и проснулись в субботу утром, после того как всю ночь пытались разобраться, что к чему. Открыли глаза и повернулись друг к другу, чтобы как следует друг на друга посмотреть. И оба все поняли. Мы дошли до какой-то черты, и теперь нужно было придумать, с чего начать заново.

Мы встали, оделись, выпили кофе и решили, что нужно поговорить. И чтобы никто не мешал. Никаких звонков. И постояльцев.

Вот тут я и достал «Тичерз». Мы заперли лавочку и пошли наверх со стаканами, бутылками и льдом. Для начала мы посмотрели телик, цветной, порезвились немного и послушали, как надрывается внизу телефон. А на закусь – сходили вниз и вытащили из автомата чипсов с сыром.

Прикольно, что теперь, когда мы поняли, что все уже произошло, произойти могло все, что угодно.

– Пока мы еще не поженились и были совсем дети? – говорит Холли. – Когда у нас были большие планы и надежды? Ты помнишь?

Она сидела на кровати, обхватив колени, со стаканом в руках.

– Помню, Холли.

– А знаешь, ты у меня был не первый. Первым был Уайетт. Представляешь? Уайетт. А тебя зовут Дуэйн. Уайетт и Дуэйн. Кто знает, чего я только не упустила за все эти годы. Ты для меня был всем на свете, прямо как в песне[55].

– Ты замечательная женщина, Холли, – говорю я. – Я знаю, что возможностей у тебя было хоть отбавляй.

– Но я ни разу себе ничего такого не позволила! – говорит она. – Я боялась разрушить семью.

– Холли, прошу тебя, – говорю я. – Не надо больше. Давай не будем друг друга мучить. Теперь-то что нам с тобой делать?

– Слушай, – говорит она. – Помнишь, как мы однажды поехали на ту старую ферму возле Якимы, сразу за Террас-Хайтс? Просто так, покататься? По узенькому такому проселку, и как там было жарко и пыльно? А мы все ехали и доехали до этого старого дома, и ты спросил, нельзя ли у них воды попить? Можешь себе представить, чтобы мы сейчас на такое решились? Подъехать к дому и попросить воды?.. Эти старики сейчас, наверное, уже умерли, – говорит она, – лежат себе рядышком на каком-нибудь кладбище. Помнишь, как они пригласили нас в дом и угостили пирогом? А потом провели по участку? И за домом у них была беседка? Чуть в стороне, под деревьями? Крыша такая остренькая, и краска вся облупилась, а сквозь ступеньки пророс бурьян. И та женщина сказала, что раньше, в смысле много лет тому назад, по воскресеньям там собирались люди и играли музыку, а народ сидел и слушал. И я подумала, что вот и мы будем такими же, когда состаримся. Уверенными в себе. У себя дома. И к нашим дверям будут приезжать люди.

Я сразу не нахожусь что сказать. А потом говорю:

– Холли, мы когда-нибудь и про это все тоже будем вспоминать. Будем говорить: «Помнишь тот мотель с заросшим бассейном?» – Я говорю: – Слышишь, что я тебе говорю, а, Холли?

Но Холли просто сидит на кровати со стаканом.

Я понимаю, что она запуталась.

Я подхожу к окну и выглядываю из-за шторы. Внизу кто-то что-то говорит и ломится в дверь конторы. Я стою на месте. И молюсь, чтобы Холли дала мне знак. Молюсь, чтобы Холли подсказала мне, что делать дальше.

Я слышу, как завелся двигатель. За ним другой. Они включают фары – прямо в окна, – и, одна за другой, машины выруливают с площадки на