– Не мент он, – снова вылез Григорий, – я точно знаю. И не говорил я такого. Ты, дед, на понт его не бери. Не мент. Я уверен. Да я с ним с давних пор знаком, корефан мой…

– Верю, – легко согласился дед Паганини, – отчего не верить… Давайте за это и выпьем!

– За что? – не понял Григорий.

– Какая разница? – усмехнулся дед.

«Действительно, какая разница? – подумал Щукин. – Перед глазами у меня уже основательно плывет. Что же это такое? Если в таком темпе мы продолжать будем, я скоро свалюсь. А не надо бы. Хитрый какой-то дед. Странный. Надо бы его выяснить. Да как тут выяснишь, если он пьет и не пьянеет совсем. А мои нервы после всех этих событий уже не очень-то».

Дед Паганини поставил на стол вторую бутылку портвейна. Она была уже открыта. Когда дед успел ее откупорить, Щукин и не заметил.

Дед Паганини снова разлил по стаканам весь портвейн без остатка, и они выпили. Пустую бутылку, как и предыдущую, дед, не глядя, швырнул куда-то в угол.

Григорий отставил свой опустевший стакан в сторону и крякнул. Когда Щукин повернулся к нему, он криво улыбнулся, да так и остался с перекошенным ртом.

А потом с ним произошло нечто странное – Григорий взмахнул в воздухе руками, издал протяжный печальный крик, похожий на крик смертельно раненной утки, и стал заваливаться набок.

Ножка табурета, на котором он сидел, треснула и сломалась. Григорий рухнул на пол, загреб себе под голову целую охапку пустых бутылок, вздохнул, вытянулся и оглушительно захрапел.

– Сломался, – констатировал дед Паганини.

Щукин кивнул.

– Ну что, мил человек, – проговорил дед Паганини, – допивать будем вдвоем. Сколько тут осталось?

– Шесть бутылок еще, – заглянув под стол, сообщил Щукин.

– Хорошо, – кивнул головой дед Паганини и поставил на стол очередную бутылку.

* * *

– Покойный, – дед Паганини кивнул на мирно храпящего на полу Григория, – все допытывался у меня о некоем Студенте.

– Правда? – удивился Щукин. – А кто это такой?

Дед Паганини усмехнулся.

– Не прикидывайся, – сказал он, – я же вас всех насквозь вижу. Поживи с мое среди воров да насильников, будешь всех насквозь видеть…

Щукин неопределенно пожал плечами и саркастически улыбнулся, что удалось ему с некоторым трудом, – они с дедом Паганини допивали уже четвертую бутылку.

– Я ему одну историю хотел рассказать про Студента, – дед Паганини опять кивнул на Григория, – да он вырубился быстро… Хочешь, тебе расскажу?

– Отчего же, – вежливо ответил Щукин, – можно послушать, если интересно.

– Мне плевать, кто ты такой, – сказал дед Паганини, – из ментуры или откуда еще. Я теперь никого не боюсь. Ни братвы, ни ментов. Я свое отжил. Давай-ка выпьем, и я расскажу. Только, мил человек…

И он выразительно пошевелил пальцами.

– Понял, – кивнул Щукин. – Будут тебе бабки.

Они выпили еще портвейну.

– Расскажу я про детство Студента, – начал старик, – да-да, про детство, не удивляйся. Очень часто, чтобы понять человека, нужно знать, каким он был в детстве. А откуда я про все это ведаю, тебе знать не полагается… Неважно, в общем…

Сейчас дед Паганини уже не казался Щукину просто старым алкашом, как он определил его с первой же минуты. Несмотря на то что выпил он больше Николая и Григория, вместе взятых, рассуждал он очень здраво и был, судя по своим суждениям, далеко не глупым человеком.

– Отца у Студента не было… – рассказывал дед Паганини, – то есть был, конечно, но Студент его не помнит. Мать Студента умерла, когда ему было шесть лет. Из родных у Студента остался только отчим… Кстати, как зовут Студента по-настоящему, знаешь? – спросил вдруг дед Паганини.

«Знаю», – чуть не ответил Щукин, но, сдержавшись, спокойно проговорил:

– Нет, не знаю.

Старик едва заметно усмехнулся.

– Так вот, – продолжал он, – из родных у шестилетнего Васьки остался только отчим. Не скажу, что отчим был плохим человеком, нет… Просто он был болен.

– Чем? – спросил Николай.

– Шизофренией, – четко выговорил дед Паганини, – раздвоение личности. При этом отчим понимал, что болен, но лечиться не хотел – боялся. Он как-то год пролежал еще в молодости в психушке, где ему и поставили диагноз, и больше лечиться никуда не ложился.

Дед Паганини рассказывал спокойным ровным голосом. Щукину даже показалось, что его голос похож на голос Студента. Наверное, от этого ему стало жутковато, хотя Щукин был далеко не трусливым человеком.

– Надо думать, – проговорил Щукин, – что заболевание отчима сказывалось на воспитании Студента… То есть шестилетнего Васьки.

– Сказывалось, – согласился дед Паганини.

Щукин почувствовал медь на языке и сглотнул слюну.

– Самое интересное, – сказал дед Паганини, – это то, что Васька беззаветно любил своего отчима.

Дед Паганини посмотрел на Щукина, будто хотел узнать, как он отреагирует на это заявление.

Николай пожал плечами.

– Давай-ка, еще выпьем, – предложил дед Паганини.

– Давай.

Старик разлил портвейн и продолжал, держа в руках свою кружку:

– Студент и сейчас любит своего отчима. Отчим для него остался единственным родным существом.

– А отчим жив? – спросил Щукин: ему показалось удивительным, что отчим Студента еще жив. Дед Паганини говорил об отчиме Студента, как о давно умершем.

– Разве для того, чтобы любить, обязательно нужно, чтобы объект любви был реально существующим? – проговорил дед.

Щукин не знал, что ответить. Этот дед Паганини интересовал его все больше.

– Нет, наверное… – неуверенно сказал Николай.

– Вот, – заявил старик, – когда человек любит, объект его любви не обязательно должен быть реальным и ощутимым.

– А-а! – догадался Щукин. – Сту… Васька любил не самого отчима, а образ родного ему человека – отца. Так сказать – тень отца Гамлета.

Он рассмеялся, ожидая, что и дед Паганини посмеется шутке.

Старик спокойно посмотрел на него и коротко сказал:

– Дурак.

Щукин немедленно заткнулся. Дед Паганини снова внимательно посмотрел на него. Николай вдруг поймал себя на том, что старик внушает ему какой-то безотчетный страх.

Дед Паганини о чем-то задумался, держа в руках свою кружку. Потом он тряхнул совершенно голой головой – кожа, обтягивающая черепные кости, была покрыта желто-коричневыми пятнами старческой пигментации и лоснилась под хирургическим светом электрической лампочки.

Старик медленно вытянул портвейн из кружки и продолжал свой рассказ: