Особенно затруднительным было применение понятия “социалистический реализм” по отношению к музыке. О литературном соцреализме опубликованы сотни книг и тысячи статей, но в области музыки появилась лишь одна небольшая книжка Иннокентия Попова под уклончивым названием “Некоторые черты социалистического реализма в советской музыке”, определявшиеся автором следующим образом: народность музыкального языка (т. е. использование фольклорных мотивов), кантиленность, “четкость содержательной структуры” и “диалектическое развитие образной ткани и интонационной сферы от сложного к простому”[373].

Следуя этим критериям, автор включал в сферу социалистического реализма всю наличную советскую музыку, от композиторов-песенников до авангардиста Альфреда Шнитке…

* * *

Пожалуй, нигде неопределенность и размытость сталинских эстетических критериев не проявлялась так ярко, как в его отношении к Николаю Голованову, многолетнему дирижеру Большого театра, являвшемуся на протяжении десятилетий ведущей фигурой и во многом, если не в основном сформировавшему то, что сегодня считается “стилем Большого театра”.

Именно Голованов утвердил приоритет русской оперы на сцене Большого и создал традицию ее исполнения в монументальной, громогласной и размашистой манере. Как заметил о Голованове современник, “он умел извлекать из оркестра грандиозные звучания”[374].

Исполнительские особенности Голованова импонировали далеко не всем. У него было много недоброжелателей и даже открытых врагов, которым претила напористость и авторитарность его дирижирования и непререкаемая уверенность в правильности собственных интерпретаций, которые могли иногда существенно “ломать” композиторские партитуры.

Отец Голованова был портным, а мать – неграмотной женщиной. Мальчика отдали в интернат Синодального училища церковного пения в Москве. Это было феноменальное музыкальное учебное заведение, в начале XX века переживавшее свой расцвет. Там сформировалось так называемое новое направление русской церковной музыки, известное нам теперь по шедеврам Сергея Рахманинова, Алекандра Кастальского, Виктора Калинникова, Александра Гречанинова и Павла Чеснокова.

Юный Коля состоял в большом (70 человек и более) хоре училища. Хор пел в Успенском соборе Кремля и много гастролировал. Голованов вспоминал впоследствии: “Синодальное училище дало мне всё: моральные принципы, жизненные устои, умение работать много и систематически, – привило священную дисциплину”.

Глубокая и упорная религиозность играла огромную роль в характере и мировоззрении Голованова. Православие и фанатичная любовь к русской музыке – вот что свело в 1915 году начинающего дирижера и его будущую многолетнюю спутницу жизни, великую певицу Нежданову.

Голованов руководил летними концертами в Сокольниках, где выступали артисты Большого театра, в том числе и Нежданова, тогда уже суперзвезда. Она была старше Голованова на 18 лет. Как она вспоминала позднее, что-то в его облике ее зацепило, и они составили неразлучную пару, прожившую вместе более 30 лет. Ходили слухи, что они были тайно повенчаны, но по советским законам Голованов и Нежданова так никогда и не стали мужем и женой. Жили они в одном доме, но на разных этажах, а в гостинице во время совместных гастролей занимали раздельные номера. Детей у них не было, так что некоторые даже предполагали, что их отношения были целибатными.

Кроме музыки, их объединяла страсть к собиранию редких изданий Библии, икон и картин, тоже с уклоном в религиозную тематику. Голованов дружил с великим живописцем Нестеровым (в его коллекции было несколько превосходных работ этого художника), а также первым биографом Нестерова Сергеем Дурылиным, в прошлом священником.

Люди подобного духовного склада составляли немногочисленную страту признанных Сталиным специалистов высокого класса. С его личного согласия им в советском социалистическом государстве разрешалось не скрывать свою глубокую религиозность. Их не только не наказывали, но даже награждали. Дурылин получил орден Трудового Красного Знамени (парадокс для человека, которого Нестеров запечатлел в священническом облачении). Нестеров, в свою очередь, был удостоен Сталинской премии за портрет знаменитого физиолога Ивана Павлова, также известного своей открытой приверженностью к православию. Нежданова тоже стала лауреатом этой премии (о Сталинской премии Голованову речь пойдет дальше).

Все это важно для понимания драматичных взаимоотношений Сталина с Головановым, а также для правильной оценки будущей репертуарной политики Сталина по отношению к Большому театру.

Возникает вопрос: был ли сам Сталин религиозным человеком? Известно, что он разочаровался в религии еще в тифлисской семинарии. Но следы семинарского образования сохранились в нем навсегда. Он хорошо знал Библию и, как уже указывалось, любил церковную музыку.

Можно ли сказать, что главной религией Сталина был марксизм-ленинизм? И здесь однозначный ответ, по-видимому, невозможен. Сталин – в первую очередь жесткий политический прагматик – в каждый данный момент использовал те идеологические рычаги, которые помогали ему сохранять абсолютную власть и осуществлять свои политические планы.

Ленин – безусловно, политический гений – всё же был фанатиком идеи, и имел принципы, которыми он никогда и ни при каких обстоятельствах не поступился бы. Одним из таких принципов была ненависть к религии. Ленин писал своему другу Максиму Горькому: “…Всякая религиозная идея, всякая идея о всяком боженьке, всякое кокетничанье даже с боженькой есть невыразимейшая мерзость”. Служителей православной церкви он причислял “к подлому сословию, сословию попов, грабящих и развращающих народ”[375].

Ленин ни за что не пошел бы на мировую с “попами”. А Сталин сделал это с легкостью, когда возникла необходимость в годы Великой Отечественной войны. Власть Сталина зашаталась под натиском немецких армий. Надо было объединять все способные к сопротивлению силы.

Сталин сделал это в первом же своем радиообращении к народу, начав его так: “Товарищи, граждане! Братья и сестры!” Первая сталинская фраза была из коммунистического лексикона, а вторая – уже из церковного, памятная Сталину еще по семинарским временам.

Искусствовед Николай Пунин записал в своем дневнике в 1941 году: “…Если бы были открыты церкви и тысячи молились, наверное, со слезами, в мерцающем сумраке, насколько менее ощутима была бы та сухая железная среда, в которой мы теперь живем”[376].

Словно услышав эти слова, Сталин один за другим начал делать последовательные шаги навстречу верующим: разрешение праздновать Пасху, возобновление выпуска “Журнала Московской патриархии”, встреча вождя с иерархами Русской православной церкви. Были вновь открыты двадцать тысяч храмов, в которых теперь миллионы советских людей молились за победу над немцами. Для Сталина обычным стало, напутствуя своих маршалов перед сражением, говорить: “Ну, дай Бог!” или “Ну, помоги Господь!”