Отношению Сталина к евреям посвящено немало книг. В некоторых из них утверждается, что Сталин с юности был убежденным антисемитом. Другие историки оспаривают подобный тезис. Они указывают на то, что Сталин, в отличие от Гитлера, который всю жизнь выступал как последовательный антисемит, никогда не позволял себе открытых антиеврейских заявлений.

В 1931 году Сталин, отвечая на запрос Еврейского телеграфного агентства (США), заявил: “Антисемитизм, как крайняя форма расового шовинизма, является наиболее опасным пережитком каннибализма. ‹…› В СССР строжайше преследуется законом антисемитизм как явление, глубоко враждебное советскому строю. Активные антисемиты караются по законам СССР смертной казнью”[387].

При этом Сталин, как известно, не раз санкционировал широкомасштабные антисемитские кампании, вроде печально известного “дела врачей”. Легкость, с которой он проделывал подобные идеологические повороты, подтверждает догадку о том, что они всякий раз были результатом циничного расчета, а не глубоких убеждений.

В связи с этим мне вспоминается беседа, которую я имел когда-то по поводу одного крупного деятеля советской культуры с человеком, очень хорошо его знавшим. Я спросил его: был ли NN, как это некоторые утверждают, антисемитом? Ответ мне запомнился: “Нет, он одинаково ненавидел все человечество”. Эта характеристика, мне кажется, приложима и к Сталину.

* * *

Свое политическое хамелеонство по отношению и к антисемитизму, и к Голованову Сталин вновь продемонстрировал пятнадцать лет спустя, в 1944 году. 1 января по радио впервые прозвучал новый государственный гимн СССР. Но его оркестровку еще несколько месяцев продолжали дорабатывать. Окончательный вариант был завершен в апреле, и оркестровавшего гимн профессора Московской консерватории Дмитрия Рогаль-Левицкого, вместе с автором музыки гимна Александром Александровым и тогдашним главным дирижером Большого Арием Пазовским, после финального закрытого прослушивания в Большом театре пригласили в правительственную ложу.

Там были Сталин, Молотов, Ворошилов и другие руководители страны. Гостей усадили за стол, и Сталин предложил “обмыть гимн”. После нескольких рюмок он, обращаясь к Пазовскому, вдруг завел разговор о Голованове: “Не люблю я его… А вы как считаете?” (К этому времени Сталин уже дважды отстранял Голованова от работы в Большом театре. При этом Голованов продолжал оставаться бессменным руководителем Большого симфонического оркестра Всесоюзного радио.)

Пазовский, учитывая свои напряженные отношения с Головановым, отвечал дипломатично: “Николай Семенович – музыкант, конечно, неплохой… Он грубоват, не без странностей и преувеличений… Человек с большой волей…”

“И антисемит!” – прервал Пазовского Сталин. И продолжал: “Да, самый настоящий антисемит. Грубый музыкант. Любит лезть не в свое дело. Его в Большой театр нельзя пускать, он всё перевернет по-своему. Это то же самое, что козел в капусте”. Тут Сталин засмеялся. А затем выразил свое недовольство тем, как Голованов работает с оркестром радио: “Тоже плохо! Но там ему нет места развернуться”.

Рогаль-Левицкий, в чьей записи эти высказывания Сталина приводятся, был отличным профессионалом и честным человеком. Он попытался вступиться за Голованова: “Я знаю многих евреев, которые готовы были стоять за него горой…” Сталин опять рассмеялся: “Ох, дипломаты эти музыканты! И все-таки Голованов – настоящий антисемит… Вредный и убежденный антисемит!” Эти слова Сталин, согласно Рогаль-Левицкому, вымолвил с нажимом и в сердцах[388].

Зачем Сталин затеял этот странный разговор? К чему ему было вспоминать об антисемитизме Голованова в 1944 году – спустя годы после шумной дискуссии о “головановщине”, о которой к этому времени все успели позабыть?

Сталин ничего не говорил без умысла. Как раз в тот период в советской кадровой политике начал осуществляться сдвиг в сторону вытеснения евреев с ответственных должностей. В частности, была подготовлена докладная записка Агитпропа “о еврейском засилии в Большом театре”.

Сталин, видимо, раздумывал о возможных действиях в этом направлении, но пока что решил подать четкий сигнал о том, что лично он юдофобом не является, а антисемитизм осуждает. Разговор о Голованове был удобным поводом озвучить подобный сигнал.

При этом к самому Голованову Сталин продолжал относиться весьма положительно. Мышление Сталина всегда было маккиавеллистским. Так случилось и на сей раз. В тот момент, когда он в приватном разговоре с таким негодованием осуждал Голованова, Сталин уже знал, что вскоре удостоит его высшей награды – Сталинской премии первой степени (сто тысяч рублей), – причем за дирижерскую деятельность именно в период 1943–1944 годов! Это была первая из четырех Сталинских премий, которые получит Голованов…

Мотивы сталинского нежелания открыто вступиться за Голованова в 1928 году тоже становятся более ясными, если поместить их в политический контекст. Диктатор готовил тогда свое жестокое наступление на крестьянство – многомиллионную насильственную коллективизацию. Для этого ему требовалось собрать в единый кулак все наличные силы, в особенности активных комсомольцев. Вождь не собирался ссориться с ними из-за дирижера, хотя бы и выдающегося.

Но и здесь Сталин остался верным себе, посылая разные сигналы разным адресатам. Уволив Голованова из Большого театра, он трижды (!) созывал заседание Политбюро, чтобы прекратить продолжающиеся комсомольские нападки на дирижера. На первом заседании было постановлено, что “кампания травли и бойкота Голованова, уже понесшего наказание за его ошибки в прошлом, не оправдывается обстоятельствами дела и неправильна”.

Политбюро предложило “Комсомольской правде” “не допускать впредь подобной кампании”. Но “Комсомолка”, вошедшая в раж, не унималась. Сталин опять ставит на Политбюро вопрос “О Голованове” – и вновь безрезультатно. Только после третьего заседания Политбюро, когда было принято специальное решение секретариата ЦК “О прекращении травли и бойкота Голованова”, энтузиазм “комсомольцев” поутих…

* * *

Хотя Сталин шел на многие уступки и комсомолу, и РАППу, и РАПМу, эти организации его раздражали, поскольку они норовили забегать вперед и старались быть бо́льшими роялистами, чем сам король. В своем ультракоммунистическом рвении они даже иногда осмеливались, как это было показано выше, противоречить прямым указаниям вождя.

В любом случае они, с точки зрения Сталина, мешали эффективной работе Большого театра. Там из-за общей взвинченной атмосферы, созданной беспрерывными нападками, продолжалась административная чехарда, назначались и увольнялись случайные директора. Театр лихорадило от беспрерывных бурных и безрезультатных собраний и дискуссий.

Чтобы положить этому конец, Сталин решил поставить Большой театр под свой личный административный контроль. Сделал он это, по своему обычаю, с помощью обходного бюрократического маневра: 10 мая 1930 года Политбюро приняло постановление “О передаче Большого театра в ведение ЦИК Союза ССР”.