Представители элиты обществоведов вели идеологическую кампанию, чтобы убедить граждан, будто частная собственность и основанный на ней капитализм «создают» права и свободы человека. Они не могли не знать, что этот тезис противоречит давно установленным выводам западной социологии и философии. Тезис о связи капитализма с демократией был отвергнут уже в начале ХХ в. не только марксизмом, но и либеральными мыслителями. Вот что писал М. Вебер в 1906 г. именно как предупреждение российским либералам: «Было бы в высшей степени смешным приписывать сегодняшнему высокоразвитому капитализму, как он импортируется теперь в Россию и существует в Америке, – этой неизбежности нашего хозяйственного развития – избирательное сродство с “демократией” или вовсе со “свободой” (в каком бы то ни было смысле слова)» (см. [37]).

Эта пропаганда была бы «в высшей степени смешной, если бы не была положена в основу доктрины реформ. Наши элитарные гуманитарии не слушали ни Маркса, ни Вебера, ни даже Бердяева – не соглашались с ними и не спорили, просто игнорировали. Они поступали не как интеллектуальное сообщество, а как секта, отвергающая нормы рациональности.

Говорить о причинно-следственной связи между рынком, демократией и правами человека стало просто неприлично после того, как мир пережил опыт фашизма. Ведь фашизм – порождение именно капитализма и присущего ему общества, в ином обществе он и появиться не мог. Вот что пишет философ Г. Маркузе: «Превращение либерального государства в авторитарное произошло в лоне одного и того же социального порядка. В отношении этого экономического базиса можно сказать, что именно сам либерализм “вынул” из себя это авторитарное государство как свое собственное воплощение на высшей ступени развития».

Реформа, которую проектировала элита обществоведов, вызвала не только экономическую катастрофу, но и еще более долговременный кризис культуры. Этот кризис стал главным фактором в дезинтеграции общества.

Л.Г. Ионин пишет в 1995 г.: «Гибель советской моностилистической культуры привела к распаду формировавшегося десятилетиями образа мира, что не могло не повлечь за собой массовую дезориентацию, утрату идентификаций на индивидуальном и групповом уровне, а также на уровне общества в целом… Болезненнее всего гибель советской культуры должна была сказаться на наиболее активной части общества, ориентированной на успех в рамках сложившихся институтов, то есть на успех, сопровождающийся общественным признанием. Такого рода успешные биографии в любом обществе являют собой культурные образцы и служат средством культурной и социальной интеграции. И наоборот, разрушение таких биографий ведет к прогрессирующей дезинтеграции общества и массовой деидентификации. Наименее страдают в этой ситуации либо индивиды с низким уровнем притязаний, либо авантюристы, не обладающие устойчивой долговременной мотивацией… Авантюрист как социальный тип – фигура, характерная и для России настоящего времени» [190].

Это необъяснимая страсть разрушения, которая была выплеснута на исходе перестройки когортой солидных, образованных и высокопоставленных интеллектуалов, сама по себе произвела культурную травму. Зачем было надо громить структуры, которые с такими усилиями и даже жертвами были построены примерно за полтора века? Разве детские сады и дома культуры представляли какую-то угрозу реформаторам?

Л.Г. Ионин допускает даже, что и многие институты политической системы могли способствовать разумной реформе: «Возможно (сейчас это суждение, как и многие другие, неверифицируемо), что если бы реформы протекали в условиях культурной и институциональной преемственности, индивиды с устойчивой мотивацией на успех имели бы шансы реализовать свои притязания. Собственно, сначала такое развитие имело место… Если исходить из того, что марксистская идеология в СССР постепенно превратилась в культуру, можно утверждать, что КПСС в Советском Союзе к концу ее существования превратилась из политического в культурный институт. Представление о партии и ее роли в мире определяло, наряду со многими прочими вещами, даже структуру социализации индивида… Поэтому существование партии как института было крайне важным с точки зрения сохранения единства и преемственности в биографическом развитии индивидов. Она играла роль идентификационной доминанты. И это совершенно безотносительно ее политико-идеологического смысла, а только в силу ее культурной роли. Поэтому, когда завершился этап перестроечного, эволюционного развития и началось систематическое разрушение институтов советского общества, запрет КПСС, бывшей ядром советской институциональной системы, сыграл решающую роль в процессах деидентификации» [190].

Наши постсоветские гуманитарии все это знали, они выполняли «партийное задание» – и теперь продолжают засорять головы студентов и аспирантов идеологическими клише.

К чему привела эта разработанная ими доктрина? К тому, что взявшая США за образец Россия оказалась и страной-изгоем для Запада, и на грани войны с Украиной, и с разрушенной экономикой и обществом.

Тяжелый удар по всей государственной системе России реформа нанесла своими формами. Была избрана тактика, при которой подвижность всех институтов вошла в режим перманентного лихорадочного потрясения – постсоветская Россия была увлечена неолиберальной волной, и это было фундаментальной ошибкой в доктрине реформ. Эта ошибка тем более необъяснима, что на самом Западе неолиберальная доктрина к тому моменту уже была дискредитирована.

Для России эта непрерывная институциональная революция стала бедствием. Складываясь исторически, а не логически, общественные институты обладают большой инерцией, так что замена их на другие, даже действительно более совершенные, всегда требует больших затрат и непредвиденных потерь. Об этом на протяжении веков регулярно предупреждали философы.

Шопенгауэр писал в своей книге «Афоризмы житейской мудрости»: «Прежде чем браться за выполнение какого-либо намерения, надо несколько раз хорошенько его обдумать и даже после того, как все нами уже подробно рассмотрено, следует принять в расчет несовершенство людского познания, из-за коего всегда возможно наступление обстоятельств, исследовать и предвидеть которых мы не смогли, – обстоятельств, способных опрокинуть все наши расчеты. Такое размышление непременно прибавит весу на сторону отрицания и скажет нам, что не следует, без необходимости, трогать ничего важного, нарушать существующий покой».

Люди разумно сопротивляются изменению устоявшихся институтов, особенно тех, которые задают принятый образ жизни (институциональные матрицы). В 1990-е гг. дело было не только в непрерывности изменений в институтах, хотя и это само по себе наносило культурную травму населению, но и в том факте, что эта институциональная революция исходила из радикального отрицания традиции. Ликвидировались государственные и общественные институты, которые просуществовали в России сотни лет, к которым привыкло все население и уже не мыслило без них нормальной жизни. Это создавало риски, которые превратились в угрозы.

Большую тревогу порождает тот факт, что доминирующая часть обществоведов в России категорически отвергает предложения произвести «разбор ошибок», совершенных при проектировании доктрины реформ.

Сделаем отступление на изложение одного из массы эпизодов, специально не слишком драматического.

Как говорилось выше, в 2011 г. был опубликован доклад «Стратегия-2020: Новая модель роста – новая социальная политика» [191]. Он был подготовлен «мозговыми центрами» реформы. Рассмотрим представление «стратегии улучшения системы пассажирского транспорта в России».