прежде всего ответить на витающие в воздухе вопросы. Например, почему новая хозяйственная система таит в себе механизм неудержимого роста издержек. Ежегодно растут тарифы на транспортные услуги, рост цены билета намного обгоняет рост зарплат, подвижной состав изношен, но пассажирский транспорт остается убыточным, как будто внутри этой системы какой-то зверь пожирает ресурсы. В Москве билет на метро стоит уже 50 руб., но это покрывает лишь около 70 % стоимости поездки. Издержки уже приблизилась к уровню западных столиц – при очень низкой, по их меркам, оплате наших работников транспорта. И за двадцать пять лет реформы можно было убедиться, что это – фундаментальное свойство той хозяйственной системы, которая установилась в РФ. Надо же объяснить это явление.

Ошибочный выбор модели экономики

Как известно, одна из главных идей, положенных в основание российской реформы, сводилась к переносу в Россию англо-саксонской модели экономики. Эта идея выводилась из, казалось бы, давно изжитого примитивного евроцентристского мифа, согласно которому Запад через свои институты и образ жизни выражает некий универсальный закон развития в его наиболее чистом виде. Американские эксперты, работавшие в Москве, отмечают: «Анализ экономической ситуации и разработка экономической стратегии для России на переходный период происходили под влиянием англо-американского представления о развитии. Вера в самоорганизующую способность рынка отчасти наивна, но она несет определенную идеологическую нагрузку – это политическая тактика, которая игнорирует и обходит стороной экономическую логику и экономическую историю России» [76].

Когда в 1988–1989 гг. академики от А до Я (от Аганбегяна до Яковлева) заговорили о переходе к свободному рынку, это поначалу воспринималось как мистификация, как дьявольская хитрость ради каких-то политических махинаций, которые задумал Горбачев. Казалось невероятным, что образованные люди поверят в эту нелепость.

Психиатр и философ А. Курпатов просто изложил эту проблему: «Мы привыкли думать – так нас думать научили, – что либерализм невозможен без “свободного рынка”. А рыночники, надо отдать им должное, публика куда более прагматичная, и глядят они на человека без розовых очков “идеализма”, “гуманизма” и прочих бантиков… Если задуматься, связь между “гуманистами” и “рыночниками” может быть только патологической… Языковая игра, смешавшая “рынок” с “гуманизмом” через бессмысленно-невнятное понятие “свободы”, – это генетический дефект самой либеральной системы, а не конкретных людей. Даже этой “могучей кучке” может не хватить ума понять, к чему в конечном счете приведет вся эта лживая игра в либерализм, страдающий очевидной генетической патологией. Весь наш либерализм нуждается сейчас в системной и научно обоснованной гуманитарной экспертизе – “переоценке всех ценностей”» [192].

Немногие видные западные экономисты, которые могли в тот момент вставить слово в каком-нибудь интервью для советской прессы, тоже были в недоумении. Например, английский историк экономики Теодор Шанин в интервью «Известиям» (25 февраля 1989 г.) сказал: «Меня смущает, когда у вас говорят о свободном рынке Запада. Где он? Его нет. Скажем, цены на молоко в Англии определяет правительство, а не рынок».

Выбор в качестве образца для построения нового общества России именно США – страны, созданной на совершенно иной, нежели в России, культурной матрице, – не находит рациональных объяснений. Вот административная реформа 2004 г. В марте состоялось заседание круглого стола аналитического совета фонда «Единство во имя России». Открывая заседание, президент фонда политолог Вячеслав Никонов так обосновал изменения структуры и функций исполнительной власти («крупнейшие со времен Витте»): «Идет вестернизация, американизация структуры правительства, число министерств в котором почти совпадает с американским». Именно так – «американизация структуры правительства», иных доводов за выделение из министерств «агентств» не приводилось. Трудно сказать, какие беды пришлось бы еще испытать российскому народу, если бы у реформаторов действительно хватило сил загнать Россию в этот коридор.

Либеральный философ Дж. Грей пишет то, что знали и русские философы в начале ХХ в., и подавляющее большинство граждан СССР: «Значение американского примера для обществ, имеющих более глубокие исторические и культурные корни, фактически сводится к предупреждению о том, чего им следует опасаться; это не идеал, к которому они должны стремиться. Ибо принятие американской модели экономической политики непременно повлечет для них куда более тяжелые культурные потери при весьма небольших, чисто теоретических или абсолютно иллюзорных экономических достижениях» [104, с. 192].

Надо напомнить, что в момент выбора модели для реформы произошло резкое расщепление общества в ориентации на зарубежный опыт, можно даже говорить о двух противоположных векторах. В «общем» опросе населения 51,5 % опрошенных самым ценным назвали опыт Японии, а в опросе через «Литературную газету» (то есть среди интеллигенции) – только 4 % [193, с. 95]! Среди интеллигенции подавляющей являлась именно западническая ориентация, чего никак нельзя сказать о «массе».

Ориентация обществоведов на Запад была тем более иррациональной, что и целый ряд западных ученых предупреждал, что японская модель строительства капитализма гораздо более адекватна для России, чем западная. Дж. Грей писал: «Поразительный успех японской экономики послевоенного времени был достигнут отчасти благодаря политике ограждения внутреннего рынка – что очень важно учитывать России и другим постсоветским государствам, принуждаемым к свободе торговли западными советниками и институтами при отсутствии реальных шансов на то, чтобы стать конкурентоспособными на мировых рынках. Японский пример действительно в значительной мере ближе к историческому опыту и современным условиям России, чем любая западная модель, да и чем любая другая незападная, включая китайскую, и она заслуживает самого тщательного изучения теми, кто принимает политические решения в России, Средней Азии и, возможно, в других регионах постсоветского мира» [104, с. 103].

Однако, несмотря на явную ориентацию массового сознания на опыт Азии (Япония и Китай в сумме набрали 63,5 % высших оценок в общей выборке), наши интеллектуалы-реформаторы пошли за «чикагскими мальчиками», как за крысоловом с его дудочкой. Никаких интеллектуальных ресурсов не было направлено на изучение, обсуждение и освоение опыта модернизации и рыночных реформ в азиатских странах, никаких усилий не было сделано для сохранения там тех прочных позиций, которые кропотливо создавались в советское время. Ценным для нас опытом Японии, Китая, Кореи просто пренебрегли. Американские эксперты пишут: «За пренебрежение восточно-азиатской моделью постсоциалистические страны уплатили очень высокую цену. Ведь, по крайней мере, два краеугольных камня восточно-азиатского “чуда” имелись также в России и Восточной Европе: высокий уровень образования и равномерность распределения доходов» [76, с. 76].

У «шестидесятников» западническое эпигонство сочеталось с самомнением «инженеров человеческих душ», призванных переписать историю России. Вот примечательная беседа философа М.В. Ремизова с историком Ю.Н. Афанасьевым[44] (февраль 2001 г.):

«М.Р.: Мне кажется, эти десять лет просвещенная общественность имела самую широкую возможность говорить с населением на том языке, на котором она считает нужным…

Ю.А.: Видите ли, говорили на том языке очень немногие.