Треугольный стол шестидесятых годов, приземистый угловой шкаф, старый телевизор, оба торшера, кресло, тряпочные коврики и двуспальный диван, вельветовая обивка которого вытерлась с правой стороны, потому что мама сидела там, когда смотрела «Добрый вечер», «Новости» и какие-то ток-шоу – все исчезло из маленькой гостиной. Израненные обои. И пол, неравномерно заляпанный следами чьих-то ботинок.

Сначала в голову Бронксу пришло нечто нелогичное.

Дом намеревались кому-то показать.

Комнаты, которые будут заполнены чем-то значимым для будущих покупателей, для тех, кто продолжит свою жизнь – здесь.

Вторая мысль была более серьезной.

Бронкс медленно осознавал, что именно недавно жгли во дворе. Сэм сжег всю мебель. Бронкс ошибся – Сэм вовсе не собирался жить среди своих воспоминаний, он хотел только проститься с ними, оставить их позади.

Все, кроме одного.

В темной спальне остался один-единственный предмет меблировки.

Бронкс направил на него фонарик.

Отцовская кровать.

Луч света пробежался по голому матрасу – добрался до того, что лежало на нем.

Рыбный нож.

Сломанное острие, лезвие в пятнах крови.

Он увидел очертания спины Сэма – юной, мускулистой, увидел, как тот заносит нож и вонзает его отцу в грудь, снова и снова, слышно только, как рвется плоть и трещат попавшие под лезвие ребра.

Гнев. Вот что во время первого возвращения сюда обернулось дурнотой. Гнев, который он запер так надолго, который сознательно не выпускал, потому что гнев был опасен. Гнев уничтожал контроль над импульсами, гнев толкал на спонтанные поступки, с которыми тебе потом придется жить всю жизнь.

Теперь гнев вернулся, и Бронкс позволил ему остаться.

Джон Бронкс влетел в тесную спальню и так рванул деревянную раму кровати, что нож упал на пол; он подтащил толстый, рыхлый, слежавшийся матрас к дымящему костру и швырнул его туда. Вернулся в спальню, ногами разломал деревянную раму на куски – достаточно большие, чтобы подкормить огонь, который быстро проснулся.

Остался только рыбный нож.

Нож так удобно устроился на его раскрытой ладони.

Бешеные пылающие мухи метались над матрасом и деревянными останками кровати, освещенными пламенем, жар от которого ощутил на своем лице Бронкс, когда уставился на костер.

В тот день он, младший брат, просил старшего брата защитить его. Он не предлагал Сэму убивать отца, но оба брата боялись – обнимая друг друга, – что отец рано или поздно зайдет слишком далеко и изобьет младшего сына до смерти.

И Сэм принял свое собственное решение.

Убить.

Вместо того чтобы смотреть, как убивают его младшего брата.

Но после всего именно он, Джон, испугался, побежал к зеленому телефону, висевшему на стене – вон он, тоже теперь лежит в огне, зеленая трубка торчит из пепла, – и позвонил в полицию. Предал старшего брата. Не дал ему ни единого шанса. Сам того не понимая, приговорил Сэма к пожизненному заключению.

Теперь он должен сделать это.

Дать Сэму шанс избежать нового пожизненного срока.

Он обязан – еще до того, как начнется заваруха с оружием в сарае, – дотянуться до Сэма, поговорить с ним, дать ему понять, что завтра для него все может быть кончено.

И если после этого Сэм, несмотря на предупреждение, все же решит продолжать, решит не верить словам младшего брата, – то тогда останется один-единственный вариант.

Тогда Сэму придется самому отвечать за последствия. Жить с ними.

Но я должен дать ему шанс сделать выбор. Это моя ответственность. И если эта моя очередная попытка остановить брата закончилась неудачей – здесь, в этом сожженном дотла тупике, то я должен попытаться найти другой путь. Через человека, которому никогда больше не позволю себя унизить.

Рыбный нож в руке. Сжать его.

Швырнуть.

В огонь.

* * *

Симпатичный район частных домов. Зажат между центром Таллькругена и шумным шоссе на Нюнесхамн. Предместье Стокгольма, воплощение шведских пятидесятых, мечта тогдашнего шведского среднего класса. Машины на каждой подъездной дорожке, ухоженные садики, теплый свет в окнах. Ему самому хотелось бы жить в такой реальности, в среде, в которую было бы так славно погрузиться, омыться ею. Но здесь для него места не было. Он и забыл, каково это – жить, когда все расписано наперед и уложено в готовые стопки.

Бронкс позвонил в дверь с овальной золотистой табличкой, на которой значилось «аксельссон». Однообразный сигнал повторился трижды – три долгих звонка.

Бронкс прислушался. Ничего. Он заглянул в окно кухни: два серебряных подсвечника возле цветочного горшка, фарфоровая кошечка. По-прежнему – ничего.

Куча пепла на заднем дворе дома их детства. Это всё.

Сэм уехал.

Навсегда.

И никаких вестей.

Бронкс пытался сдержаться, но дрожь, терзавшая все его тело, была такой незнакомой, а одиночество, которого он никогда прежде не испытывал, – таким холодным…

Сэм применил тактику выжженной земли. Уничтожить все и оставить врагу только то, что его обессилит. Деморализует. Отравить воду в колодцах, отравить все, что питает.

Оставить рыбный нож на кровати.

Сэм был его братом. И Сэм носил в себе эту дьявольскую ненависть к нему. Бронкс не понимал этого, никогда не понимал – почему он назначил врагом собственного младшего брата.

Снова эта ледяная дрожь, словно пробивающая грудь навылет.

Но попыток Сэма оттолкнуть его – недостаточно, как и этой его дьявольской ненависти.

Бронкс знал, что они должны встретиться еще раз, что он должен использовать шанс и дать Сэму возможность сделать выбор. И ему не остается ничего другого, кроме как снова позвонить в эту дверь.

Теперь он уловил за нею шаги, хоть и слабые.

Боковое оконце у двери потемнело, когда кто-то заслонил его и повернул замок.

Женщина, светло-рыжие локоны, настороженные глаза.

– Здравствуйте. Прошу прощения, что вторгаюсь так поздно. Меня зовут Джон Бронкс, я…

– Я знаю, кто вы и что вы. Я вас помню, по суду.

Не обвинение, не оскорбление. Констатация. Именно так звучал ее голос.

– Уже поздно. Что вы хотели?

Он хотел ответить я тоже вас помню – помню, как вы каждый день сидели в зале, в первом ряду, спокойно слушали пункты обвинений, которые, один за другим, выдвигались против ваших сыновей. И добавить: я и раньше такое видел, и не один раз – как родственники преступников выбирают места спереди, чтобы не натыкаться на взгляды праздных зевак, точно спину под них подставлять легче.