– Это твой выбор, Лео! Твой выбор!

Бронкс, не обращая внимания на людей, двигавшихся вокруг него, кричал ему вслед:

– И будь уверен: если ты втянешь в это дело моего брата, я втяну твоего!

* * *

Ночь за окном.

Элиса бродила от книжного стеллажа к окну, от окна к стеллажу.

Она выработала много правил, которые позволяли ей быть хорошим полицейским. В частной жизни, напротив, правило было только одно: никогда, никогда не возвращаться к разрыву, к конфликту. Женщины и мужчины, которые, касаясь один другого ментально и физически, злоупотребляют близостью и ранят друг друга снова и снова, причем раны эти все глубже.

Вероятно, это правило больше про людей, чем про больные отношения. Но для работы оно тоже отлично подходит.

Правило, о котором ее коллега Джон Бронкс даже не догадывался.

Вот почему сейчас, когда церковные часы где-то в темноте уже пробили три, она все еще бродила по рабочему кабинету, как какой-нибудь типичный полицейский, в которого она поклялась никогда не превращаться, как человек, который торчит на работе, вместо того чтобы общаться с близкими, и опасается даже во сне выпустить из рук нити расследования. Однако на этот раз дело обстояло по-особому. Речь шла не о том, чтобы посадить какого-то обычного засранца-уголовника; на этот раз дело касалось коллеги.

Элиса ходила от стеллажа к окну, огибая стол с тремя бумажными стопками, тремя столпами, на которых покоилось расследование; с каждым новым кругом тревога и раздражение росли, они донимали ее, дразнили. Алиби. У обоих, к сожалению. Он посмотрел на нее со своей сатанинской улыбкой, – недоясной. Тогда-то она и поняла, где в первый раз прозвучал этот фальшивый тон.

В допросной.

Она остановилась возле стопки, крайней слева – той, что называлась «Ты напал первым»; именно туда она поместила распечатку своего допроса Лео Дувняка. Или, скорее, допроса, проведенного Бронксом.

Элиса снова читала о том, кто постучал кончиками пальцев по объективу камеры, хлопнул ладонью по микрофону, обратился непосредственно к человеку, сидевшему в соседнем кабинете и наблюдавшему за ними по монитору.

В этот момент Бронкс внезапно ворвался в кабинет и прервал допрос. Лео Дувняку удалось спровоцировать его. Элиса несколько раз при случае спрашивала Бронкса напрямую, о чем тогда говорил Дувняк, спрашивала, что именно произошло. И каждый раз встречала улыбку глухого.

Ей это не нравилось.

Но распечатка допроса, лежавшая перед ней, была фактом.

С Джоном Бронксом что-то не так. И ее работа – выяснить, что именно.

Новый круг по кабинету, раздражение понемногу уходит, как всегда, когда принимаешь решение. С этой минуты ей придется наблюдать за Бронксом, потому что он не знает правил. Никогда, никогда не возвращаться к разрыву, конфликту. Для полицейского это как не арестовывать дважды одного и того же человека. По крайней мере, если прежде он был объектом твоего расследования серии банковских ограблений и ты несколько месяцев допрашивал его. Ты установил с ним отношения. Ты больше не объективен. Вы с этим уголовником сблизились, и один из вас готов злоупотребить этой близостью.

Элиса снова подошла к столу.

Она карандашом вписала Бронкса в число подозреваемых, рядом с Дувняком, и перенесла распечатку во вторую стопку, ту, что лежала посредине стола и называлась «Облажался».

Пока у нее не будет приемлемого объяснения тому, что произошло на допросе, Джон Бронкс полежит здесь. И если он не захочет объяснить, в чем дело, придется ей, когда ночь превратится в рассвет и утро, поговорить кое с кем, кто знает ответ. С Лео Дувняком.

* * *

Прощание.

Раньше ему это слово и в голову не приходило. Старомодное, высокопарное, держит на расстоянии. И все-таки он приехал, чтобы сказать «прощай». Не «пока», не «увидимся». Чтобы закрыть дверь, не оставить ее открытой.

Проститься – навсегда.

Лео вставил ключ в замок и уже наполовину повернул его, когда вдруг замер. По этим же ступенькам несколько часов назад взбежал Бронкс-легавый, взбежал, чтобы оскорбить пространство его семьи. Лео смотрел на закрытую дверь, прокручивая в памяти восемь отдельных моментов, вместе составлявших заключительный этап его плана под рабочим названием «полицейский участок», который должен был начаться всего через несколько часов. Восьмой момент приходился на 19.00, когда он покинет страну. А самый первый – попрощаться, независимо от мерзкого чувства внутри. Попрощаться, чтобы нейтрализовать все помехи, очиститься, избавиться от всех мыслей, кроме мыслей о том, как заполучить несуществующее.

На протяжении всей его долгой истории ограблений для него никогда не было проблемой открыть дверь банка и с заряженным оружием в руках потребовать внимания незнакомых людей, его не останавливало осознание того, что его действия означают риск и другое оружие, которое вот-вот будет направлено на него.

Но – стоять здесь.

Открыть дверь – и увидеть женщину, которая в другом мире была – любовь и безопасность; которая не знает, не понимает, что это их последняя встреча.

Торопливый взгляд на Сэма, сидевшего в машине на маминой подъездной дорожке и ждавшего его, потом – глубокий вдох… довернуть ключ в замке до полного оборота и приоткрыть дверь. Свет в прихожей и в кухне, аромат свежесваренного кофе, несмотря на ранний час. Когда они были маленькими, мама, собрав свой ланч-бокс, уезжала вечером в частную лечебницу в Шёндале, чтобы всю ночь прободрствовать там подле инвалидов, и возвращалась, когда трое ее сыновей были уже в школе. Сейчас она работала в дневную смену, и он услышал легкий шорох переворачиваемых газетных страниц. Прежде времени на себя у нее не было.

– Привет, мама.

Она сидела за кухонным столом – место у окна и батареи, всегдашнее мамино место. Уже одета на работу. Глубокая тарелка из-под овсяной каши с мороженой черникой пуста. Сдвинула красные очки для чтения на кончик носа, посмотрела на сына.

– Лео? Я не слышала, как ты вошел.

Кофеварка была еще теплая, и он налил себе полчашки.

– Можно мне допить?

– Ну конечно, я все равно ухожу минут через десять.

– Тогда и я пойду, у меня тоже кое-какие дела.

Он привалился к кухонному шкафчику – прежде он частенько стоял так, торопливо глотая кофе, но сейчас ощущение было непривычно неприятным, край шкафчика глубоко врезался ему в спину.