приговорил Чу Ваньнина к смертной казни через обескровливание именно в день своего восшествия на престол.

Здесь, в павильоне Даньсинь, который, конечно, уже переименован в Ушань, он станет императором мира совершенствующихся, а Чу Ваньнин – бездыханным трупом.

И прошлое развеется как дым. Превосходно.

Но почему, даже глядя в лицо смерти, этот человек остался таким же бесстрастным? И таким же прекрасным… Пепельно-серый, он невозмутимо смотрел на Тасянь-цзюня, и в его взгляде не было и следа страха или раболепия.

Лишь отвращение, презрение, а еще…

Мо Жаню казалось, что кто-то из них точно сошел с ума: либо он сам, либо Чу Ваньнин.

Ведь в его взгляде сквозила жалость.

Чу Ваньнину следовало жалеть себя, поверженного человека, стоящего на пороге смерти, но вместо этого он жалел того, кто покорил высочайшую из вершин, стал всемогущим повелителем мира! Он… он… Да как он смел!

Скопившийся за десяток с лишним лет гнев вырвался на волю, затмив разум Мо Жаня. Он внезапно вскочил с трона и на глазах у тысяч восславлявших его коленопреклоненных людей начал спускаться вниз по ступеням, отбросив назад развевающиеся полы своих черных одежд.

Подойдя к Чу Ваньнину, он схватил его за подбородок. Лицо Мо Жаня исказила гримаса ярости, подчеркнутая довольной, свирепой улыбкой.

– Учитель, сегодня у вашего ученика счастливейший день! Почему же вы не радуетесь за него вместе со всеми?

В одно мгновение в зале воцарилась гробовая тишина.

– У меня нет такого ученика, как ты, – с достоинством ответил Чу Ваньнин, чей взгляд был холоднее льда.

В ответ на его слова Мо Жань громко, нагло, самозабвенно расхохотался, и его смех пронесся по галереям и коридорам, как клекот грифа, распугивающий диких гусей.

– Учитель, ваша жестокость поистине огорчает этого достопочтенного! – смеясь, воскликнул он. – Говорите, у вас нет такого ученика? Но кто же наставлял меня на пути совершенствования? Кто обучил меня всему, что я знаю? А моя хладнокровная жестокость – кто же тогда научил меня ей? А рубцы от плетей на моем теле, что болят по сей день, – кто, спрашиваю, кто оставил их?

Мо Жань резко согнал улыбку с лица, и его глаза зажглись холодным блеском.

– Чу Ваньнин! – заговорил он глухим голосом, не предвещающим ничего хорошего. – Приняв в ученики такого, как я, ты перестал уважать себя? Потому ли, что я безродный, или же моя кровь так грязна, что ей вовек не очиститься? Хочу спросить тебя, Чу Ваньнин, что же значит твоя присказка «Дурное от природы не поддается исправлению»?

Он так обезумел от ярости, что перешел на крик:

– Ты никогда не видел во мне своего ученика, никогда не уважал меня! Но я… Я когда-то… искренне считал тебя своим учителем, уважал тебя и любил, а ты со мной вот так, значит? Почему я ни разу не услышал от тебя и слова похвалы? Почему, что бы я ни делал, никогда не мог получить твоего одобрения?

Чу Ваньнин содрогнулся всем телом, побледнев еще сильнее.

Пошире раскрыв свои раскосые глаза, он взглянул Мо Жаню в лицо. Его губы зашевелились, словно он хотел что-то сказать, но так и не смог.

Из прежних обитателей, давно покинувших пик Сышэн, на нем остались лишь они двое, теперь глядевшие друг на друга.

Мертвая тишина наконец отрезвила Мо Жаня, и он успокоился. На миг он закрыл глаза, а когда вновь открыл их, на его лицо вернулась та раздражающая улыбка, радостная, яркая, заставляющая людей дрожать от страха.

– Учитель, разве вы не презираете меня? Разве не считаете ничтожеством? – мягко, почти ласково спросил он.

Мо Жань замолк. Его взгляд скользнул по головам тысяч людей, что, стоя на коленях перед павильоном, напоминали распростертых в пыли собак, склонившихся перед вожаком. Все они признавали его императором мира совершенствующихся, вознесшимся высоко над бренным миром и простыми смертными.

– Что же вы скажете теперь? – с улыбкой продолжал Мо Жань. – Позвольте перед вашей смертью спросить вас еще разок: кто в этом мире ничтожество, а кто почитаем всеми? Кто оказался под чьей пятой? Кто стал победителем, а кто – проигравшим?

Чу Ваньнин опустил веки, словно все еще прокручивал в голове признание Мо Жаня и никак не мог прийти в себя. Тогда Мо Жань схватил его за подбородок и заставил поднять голову. Однако, встретившись взглядом с Чу Ваньнином, он замер как громом пораженный.

В первый раз в жизни он увидел на лице наставника выражение глубокого сожаления.

Чувство горечи было столь несвойственно взгляду этих глаз, что Мо Жань тут же ослабил хватку, будто обжегшись.

– Ты…

На лице Чу Ваньнина отразилось такое страдание, словно его терзала мучительная боль, от которой сердце разрывалось на части. Он внезапно заговорил, и его хриплый голос прозвучал так тихо, что один лишь Мо Жань услышал произнесенные слова:

– Прости меня, Мо Жань. Твой учитель виноват…

Казалось, в то мгновение из мира пропали все звуки. Не было слышно ни шума ветра, ни шелеста листьев, ни шороха одежд – все исчезло, растворившись в абсолютной тишине. Остался лишь Чу Ваньнин, который глядел на своего ученика, запрокинув голову, и его лицо было единственным, что Мо Жань мог ясно видеть в тот миг.

Казалось бы, эти слова должны были вызвать в нем бурю разноречивых чувств. Мо Жань должен был радоваться и злорадствовать, ликовать и горевать, испытать восторг и отчаянье.

Однако почему-то он ничего не чувствовал.

В тот момент в его голове крутилась лишь одна странная мысль: и когда он успел так вырасти, что… стал гораздо выше Чу Ваньнина?

А ведь времени и правда прошло немало.

И много что изменилось.

– Что… что ты сказал? – пробормотал Мо Жань, едва шевеля губами.

Чу Ваньнин лишь улыбнулся ему в ответ. Эта улыбка была хорошо знакома Мо Жаню, и в то же время он совсем ее не узнавал. Взглянув в раскосые глаза наставника, он увидел в них отражение своего изменившегося лица.

А потом раскосые глаза медленно закрылись, и Чу Ваньнин начал оседать на пол, но Мо Жань подхватил его за плечи и бешено, яростно, будто дикий зверь, взревел:

– Чу Ваньнин! Что ты сказал, Чу Ваньнин? Повтори еще раз!

Но человек в его объятиях ничего не ответил. При жизни его красивое лицо всегда сохраняло холодное, равнодушное выражение, но перед смертью на его белых, словно грушевый цвет, губах застыла грустная улыбка. Легкий изгиб этих губ напомнил Мо Жаню о том дне, когда возле пагоды Тунтянь он впервые увидел его лицо.

Тогда Чу Ваньнин тоже улыбался, едва