Майкл рядом, но его голос доносится как будто издалека. Он рассказывает о сравнении отпечатков пальцев и о многом другом. О том, что осмотр табора продолжится завтра. Несколько членов семьи арестованы, остальные задержаны. Их будут допрашивать.

Он молчит, затем произносит:

– Место захоронения мы найдем обязательно. Рано или поздно кто-нибудь из них проговорится.

Майкл продолжает рассказывать, но я перестаю вслушиваться в его слова. Значит, там был ее дом. Их дом. Сейчас это просто пустой контейнер, куда через окно льется лунный свет. Может быть, он освещает игрушку, закатившуюся в угол?

Голос Майкла становится громче:

– Йошка отсутствовал две недели, а когда вернулся, все время молчал. Сидел в трейлере сестры и смотрел в пустоту…

Я его прерываю:

– Майкл, я хочу поехать в табор.

Сестра Йошки не сказала им, где он их похоронил. Может быть, доверится мне?

– Я отвезу тебя туда сразу, как только закончится расследование. Обещаю. Нам предстоит подвергнуть всех свидетелей перекрестному допросу и снова тщательно осмотреть машины и территорию.

Майкл идет на кухню, по пути доставая из кармана фляжку. Я слышу звон посуды, шум кипящего чайника. Он возвращается с кружкой кофе, сдобренного виски. Смотрит, как я пью. Утром, когда он приготовил для меня горячий шоколад, она была еще жива? И когда это было? Вчера? Нет, нет, какая чушь! Она умерла несколько месяцев назад.

Майкл едва не падает от усталости. Через несколько минут поднимается наверх спать. Я слышу стук его ботинок о пол, потом скрипит кровать, и наступает тишина. Я закрываю глаза и вижу ее комнату в тот момент, когда зашла туда в последний раз.

Эд сказал, что я вообще ни черта не знала. К сожалению, это так. Все было у меня перед глазами, не было лишь желания присмотреться.

Бристоль, 2010

Девять месяцев спустя

Было воскресенье – день моего отъезда. Тэд отправился гулять. Сказал, что не хочет быть дома, когда я уеду. Грузчики должны были приехать в середине дня. Я собрала то немногое, что хотела взять с собой, остальное пусть остается Тэду.

Когда за ним закрылась дверь, я поднялась в комнату Наоми. Солнце уже припекало. Стоял настоящий погожий летний день, очень хороший для прогулок с детьми. В комнате не было ничего, кроме кровати. Я раздвинула шторы, открыла окно. Пока стояла, подставив лицо теплому ветерку, на улице внизу из-за угла появилась женщина в летнем платье. Одной рукой она толкала перед собой детскую прогулочную коляску, а другой прижимала к уху мобильный телефон и кивала невидимому собеседнику. Коляска была глубокая, обитая мягким материалом. Ребенка я не видела, но следила за ней до тех пор, пока она не скрылась из вида, продолжая кивать.

Глядя на эти шторы в золотистую и алую полоску, я вспомнила, как мы выбирали для них ткань в магазине «Джон Льюис» три или четыре года назад. Мне понравилась хлопчатобумажная, с узором из серых, светло-зеленых и лимонно-желтых листьев. Я представила, в какой цвет будет окрашивать комнату проникающий сквозь шторы свет. Повернулась, чтобы посоветоваться с Наоми, а она уже шла к кассе с отрезом ткани, расцвеченной яркими золотистыми и красными полосами. На мои доводы, что цвета слишком кричащие, даже аляповатые, что комната с такими шторами будет похожа на какую-то таинственную пещеру, она улыбнулась. И ее улыбка была – теперь я это понимаю, – предшественницей той загадочной, последней.

– Это именно то, что мне нужно.

Дорсет, 2011

Четырнадцать месяцев спустя

Уже рассвело. В тишине кухни появляется странный шум, напоминающий треск костра. Через секунду я понимаю, что это дождь стучит по крыше. Серое небо в окне пересекают стекающие струи. Я сажусь писать письма, чего давно не делала. Но перед путешествием это необходимо. Тем более я не знаю, сколько оно продлится. Я вырываю чистые листы из альбома для рисования, и переплет расползается. На пол падают рисунки – ее туфли, толстовка с капюшоном, игрушечный жираф, сорока. Я не нагибаюсь за ними. Пусть лежат.

Шум дождя заглушает скрип ручки по бумаге. Возможно, когда он прочтет это письмо, рядом будут мальчики. И где-то там же в комнате, на заднем плане, – Аня. Я вижу ее заплаканное лицо.

Я надеюсь на теплые нежные руки Софи, которые обнимут его, когда он будет читать мое письмо. Надеюсь, она его утешит. И путь носит яркие цвета. Они ей идут.

Я включаю чайник. Берти шевелится, потом засыпает. Горячий черный кофе обжигает губы.

Тео писать очень трудно. Такое ощущение, будто я закрашиваю его веселье густой черной краской.

Дождь стихает, свет становится ярче. Осталось еще два письма.