— Думаю, человек под тыщу будет. Хотя у них тут много людей погибло, когда Тышкевича из города выбивали. По тому, как хоронили, насчитали мы могилок восемьдесят, не меньше.

— А сам Тышкевич жив? — спросила Елена.

— Так, может, и его убили. Кто знает? Небольшой отряд к западу отступил. Вот все, что знаю, — дед Алесь развел в стороны руки и тоже залпом выпил, — вот, паны ясновельможные! Был город, и нету боле! Отомстите за него, Христом Богом вас прошу. Чернов — нехристь, он есть дьявол во плоти человека.

«Посмотрим, чей дьявол окажется сильней», — подумал Кмитич, сжимая кулаки.

— Дед Алесь, — спросил Кмитич так, словно вспомнил что-то, — у тебя есть бумага и чернила?

— Имеется, — ответил хозяин хаты.

— Мне нужно срочно написать три письма. Можешь пообещать, что отправишь их?

— Отправить могу, — усмехнулся дед Алесь, — а вот пообещать, что дойдут, — нет. Сейчас всякое на дорогах бывает.

— Ну, хотя бы одно их трех писем точно дойдет.

— А кому письма?

— Одно королю Речи Посполитой Яну Казимиру. Два других — Михалу и Богуславу Радзивиллам.

— Ого! — дед удивленно округлил глаза. — Серьезные листы писать вздумал, пан полковник.

— Да, батя, серьезные! Очень!..

* * *

Переночевав в веске, отряд на рассвете тронулся дальше. На востоке небосвод окрасился лилово-розовым светом.

— Как красиво! Нарисовать бы! — выдохнул один из всадников где-то за спиной Кмитича. Полковник оглянулся. То был Василь. Лира все еще висела за его спиной. С этим инструментом этот боец-лют, похоже, не расставался никогда.

— Умеешь рисовать? — спросил его Кмитич.

— Когда-то умел. Сейчас… не до того.

— Верно, сейчас не до того, — кивнул Кмитич и отвернулся. «И все-таки где-то я его раньше встречал, — думал Кмитич, — не только глаза знакомые, но и голос». Кмитичу тоже понравились насыщенные краски восхода, но такое юношеское восхищение красотой восходящего солнца идущего в бой партизана глубоко тронуло оршанского князя.

В это время в свои права вступал первый весенний месяц сакавик. Солнечные лучи грели все сильнее с каждым днем. Снег темнел, коченел и таял, дороги и тропы превращались в жижу и топь. Но партизаны радовались этому.

— Это нам на руку! — говорила Елена. — Чернов тащит четыре пушки. С таким грузом мы его догоним, обгоним и устроим засаду.

Легко вооруженные мушкетами и саблями, с небольшими заплечными мешками, партизаны, в основном люди молодые, думая о предстоящей схватке с карателями, которым жаждали отомстить за кровавую расправу над Казимиром, шли бодро, изредка перебрасываясь друг с другом короткими фразами. Однажды по дороге попалась увязшая в грязи пушка с поломанным колесом. Вокруг нее в мокрой земле можно было разобрать отпечатки многих следов конских копыт и сапог.

— Смотрите! Они бросили пушку! Не стали чинить колесо! — партизаны обступили орудие.

— Нам оно тоже ни к чему, — отвечал Кмитич, — нам хватит тюфяка.

Картечницу-тюфяк тащили уже не на санях, которые оставили в лесу, а на трех лошадях. Для удобства транспортировки этой легкой пушки Кмитич придумал разборный лафет.

— Судя по следам, они были здесь совсем недавно, — изучал Кмитич поляну, — мы их почти догнали! Теперь нам нужно двигаться вдоль дороги, выставить круговое наблюдение. Выслать вперед пару мелких групп.

Решено было сделать завал на лесной дороге на пути карате-лей и резко атаковать их с двух сторон — вначале обстрелять из тюфяка и мушкетов, затем силой конницы окончательно разбить.

— Будет бой — не лезь вперед, — говорил Елене Кмитич. Та улыбалась в ответ.

— Боишься за меня?

— Не только. Командир не должен подставлять лоб под пули. Без него отряду будет конец. Ну, а у Чернова головорезы опытные. Сеча может быть жестокой.

— Хорошо, мой защитник, — вновь улыбнулась обычно серьезная Елена Кмитич взглянул на нее и подумал, что с улыбкой Елена выглядит вновь той самой семнадцатилетней озорной девушкой из Смоленска. Он взял и чуть сжал ее руку. Кмитич и в самом деле ужасно боялся за Елену. Он видел накануне сон — распластанное на земле тело в волчьей шкуре и он сам, оплакивающий убитого. «Какой-то близкий мне человек может погибнуть в бою с Черновым», — думал Кмитич. Из близких в отряде была одна Елена. О ней и волновался больше всего оршанский князь.

— Я ведь люблю тебя, — как-то спокойно сказал Кмитич, глядя ей в глаза, — и не хочу, чтобы с тобой что-то случилось.

— Вот как? — игриво усмехнулась Елена. — Но я тебе уже говорила, не надо в меня влюбляться. Хватит того, что я однажды влюбилась в тебя. Ведь ты женат, слава Богу, уже не на этой глупышке Маришке.

— Женат, — кивнул Кмитич и усмехнулся, не веря собственным словам, — все это осталось в другой жизни. Никто не даст мне гарантии, что я увижу свою жену вновь. Сейчас я здесь, и вокруг война.

— Твой мир, твоя былая жизнь скоро вернутся, — Елена мягко взглянула на Кмитича, — я уже говорила тебе об этом. Скажу снова: ты князь, а я непонятно кто. Когда закончится война, наши дороги разойдутся. Сейчас эта тропа одна. Тропа люта. И только на ней мы сможем выжить и добиться победы. Но воевать вместе вечно мы не можем.

— Почему ты про себя говоришь так, — нахмурился Кмитич, — почему ты непонятно кто?

— Ты, наверное, хочешь меня спросить, да из деликатности не спрашиваешь, почему я в уличных девках оказалась? — Елена пристально взглянула ему в глаза.

— Хотел, — смутился Кмитич, — а потом и расхотел. Мне-то какое дело! Значит, жизнь так к тебе повернулась.

— То есть ты не хотел выслушивать слезные байки или думал, что мне будет трудно рассказывать историю моей нелегкой жизни?

— Что-то вроде того.

— Брось! — Елена засмеялась. — Не верь, когда люди, начиная оправдывать себя, свои грехи объясняют несправедливостью судьбы. Если вор стал вором, значит, он так и хотел, ибо честный человек, даже умирая от голода, не будет воровать. Я же… Значит, и мне быть солдатом любви когда-то понравилось. Вот это и есть правда. Я так сама захотела, ибо чувствовала в себе что-то, но понять и объяснить по молодости не могла. Меня просто распирали эмоции и желание хоть что-то делать. Однажды, когда мне было двенадцать лет, я сказала своим, что ненадолго пришла в этот мир и что буду в этом мире королевой. Мой воспитатель усмехнулся, сказав, что королевой я, может быть, и в самом деле стану, если в меня влюбится принц и увезет в свой каменный дворец. Не помню, откуда я все это взяла, но я сказала, что королевой я буду одна, без принца, а мой дворец будет не из камня, а из деревьев. Тогда все списали это на мои детские выдумки. Но мои слова сбываются. Вот я и стала королевой, королевой отряда партизан, а лес — это и есть мой дворец. Моя смоленская жизнь — в самом деле другой мир, который ко мне больше не вернется, как и Смоленск.