Снова слали письма и телеграммы в Москву: когда же приедет школа? Сначала ответы были обнадёживающими, но в один злосчастный день пришла телеграмма от Нейдера: не выпускают. Запретил президиум коллегии Наркомпроса.

Исида загрустила. Её мечта выступить в Трокадеро с новыми танцами, разученными детьми, провалилась. Ну почему всё, всё и всегда выскальзывает из её рук?

Помимо вполне понятной тоски по родным уже детям и приёмной дочери Мире, Сергею почудилось в её грусти нечто ещё – нечто окаянное, отчаянное. Невольно подумалось снова: а не навсегда ли она решила покинуть Россию? Вместе с детьми и с ним!

Сергею впервые пришло письмо от Толика. Тот ласково ругал его «кудлатой мордой», «определённой сволочью», забывшей грамоту, «родной осиной, которую пересадили в землю африканскую…» С изумлением Сергей понял, что ни одно из его посланий до любимого друга не дошло. В чём тут было дело? Ясно, в чём. Его письма читали. Посему ответил другу кратко, без подробностей своей жизни. Держал долгожданные, родной рукой написанные буквы – сердце наполнилось немыслимой нежностью. «Дура моя – Ягодка!» Шутливо рассказал об издательских делах и дал свой парижский адрес. И всё. Не может быть, чтоб такое простое, немудрящее письмо задержали. Позже узнал, что оно и вправду дошло.

Странное чувство вызвал у Сергея Париж. Если развратный Берлин, полный закрытых мужских клубов, настоящий Содом, можно было сравнить с потаскухой, а лучше – с размалёванной «тёткой», как Сергей называл всех «немужчин», то Париж скорее напоминал стареющую кокотку, ещё полную прелести и озорства. Кокотку, которая знает толк в красоте и умеет за ней следить. Такого количества разнообразнейших способов ублажить и украсить себя Сергей не видел никогда. Выйдя из парикмахерского салона, где его брили, стригли, массировали, гладили лицо, клали какие-то маски, проведя там добрых полдня, отправился в фотомастерскую. Весь, до кончиков ногтей, буквально вылизанный и напомаженный, как никогда, чувствовал себя в своей тарелке и, как это ни странно, ощущал в себе дух Пушкина. Красивые вещи он давно умел носить изящно и непринуждённо, как свою кожу. Удачно выставленные мастером лампы вдруг выхватили главное: свет в его глазах, собственное его надмирное свечение. Глянув потом на снимки, увидел: его позы, скрещённые руки – это же Пушкин на портрете Кипренского…

Снова куда-то ехали. Сергей уже так привык жить по бивуачному: то один отель, то другой, что даже не удивился. Вон из Парижа! Отлично! Побросали чемоданы в огромную машину – и в путь. Сергей Бога благодарил, что рядом есть хотя бы полька Лола, с которой можно сказать русское слово. Спрашивал Исиду: не хочет ли она позвать ещё русских друзей? Смотрела в ответ серьёзно, почти сурово, потом кидала: «Неть!»

Ехали по большей части молча, Исида ревниво поглядывала, как Сергей болтает с юной Лолой. Не то чтобы она ему нравилась, просто никого рядом не было. Девушка видела искры в глазах Исиды и старалась сделать разговор общим. Сергей, наоборот, будто специально сводил общение с Исидой к нулю. Ему нравилось так делать, он играл с ними обеими, ему было безмерно скучно. Странно, но авто, в отличие от поезда, не навевало ему никаких стихотворных строк. Он видел усталый профиль Исиды, её красные волосы, спутанные ветром, и ему хотелось одного: скрыться, исчезнуть, куда угодно. Смотрел на высоко летящие облака и думал: долетят они до России? Куда дует ветер? Где северо-восток?

Дижон, Лион, Авиньон… Одни и те же красные крыши, всё залито вездесущим солнцем. В Авиньоне старинный замок, серый, с закрытыми башенками, будто из сказки. Вот сюда, за тридевять земель, улетал с Руси змей-злодей. Самое место ему тут!

Снова мельканье горькой лаванды, режущей яркой сиренью глаза. Спать…

От скуки решил снова пить. Делать здесь нечего, в этой Франции! Прованс? Рязаньщина лучше! Бесконечные знойные виноградники, душные комнаты в крошечных придорожных отелях. Всё одно и то же – в глазах рябит. Каждый день – близнец предыдущего. В этом мелькании он скоро себя потеряет. И что, он должен спокойно смотреть, как Исида хлещет старое бургундское?! Врёшь, шалишь! Ну-ка, наливай, стерва!..

Портовая Генуя, всеми ручьями переулков бегущая к воде, к морю. Дома, как осиные гнёзда, на склоне холма в тени кипарисов.

Верона. На этих улочках гений Шекспира увидел великую трагедию истинной любви. Исида в восторге всплеснула руками, когда увидела древнеримский амфитеатр прямо посреди Вероны. Умно строили: вроде бы и не на берегу, а вместе с тем с моря видно. Очень уж Исиду форма круглая восхищала. Вот где истинный театр, творение танцующей Терпсихоры! Сергею было на это плевать. Интересно, во времена Шекспира город такой же был? Наверняка, точь-в-точь.

Венеция. Он словно очнулся. Что за чудо-город: вместо снующих авто – бесшумное скольжение лодок. Узкие каналы – тихие и вонючие. Пришвартованные к шатким тротуарам гондолы, лодки и лодчонки. Чёрная бездонная вода точит столетние камни. Мосты – арки. Сергей вдруг ощутил покой. Нет, по такому каналу невозможно преследовать, невозможно убегать. Здесь нет и не может быть тех глаз, которые он неотступно чувствовал в Берлине и в Париже. В принципе он был благодарен Исиде, что она привезла его сюда: не нужно ломаться и играть советского поэта, не нужно петь «Интернационал». Лоле он доверял уже целиком и полностью – никакой она не агент. Милая, скромная девушка. Надо её растормошить. Жизнь здесь степенна, как у них в селе. Огромная деревня на воде, только дома красивые. Они наплывают на тебя, заслоняют небо, взмывают в необозримость, и, если смотреть вверх, кажется, что сейчас опрокинутся тебе на голову. Так он полулежал на коленях Исиды, а она, счастливая, купала пальцы в его волосах. Лола молчала и старалась не смотреть на них. Исида иногда наклонялась и целомудренно касалась его губ. Гондольер запел заунывную народную песню. Сергей аж вскочил. Слушал долго, наклонив голову. А потом запел сам. Вкладывал всю душу, без остатка. Гондольер улыбался: петь – это часть его работы. Так и скользили по тихим, чёрно-зеркальным водам. Им махали из встречных гондол радостные иностранцы.

Отель «Эксельсиор» на островке Лидо был похож на многоярусный индийский корабль, пришвартованный к берегу навечно. Всё в нём напоминало восточную роскошь и экзотику, но с европейским размахом и комфортом. Стиль модерн эклектично вмещал в себя атрибутику Египта со сфинксами у входа и удобства по последнему слову техники. Вдоль отеля – вереница кабинок для купания. Огромная столовая, уставленная беломраморной колоннадой, стремящейся вверх. Вся в хрустале, золотой отделке и красном дереве, белых салфетках и хрустящих скатертях, постоянно заполненная жующей, пьющей и танцующей публикой. Перед отелем разбит маленький сад, вокруг фонтана – столики. Белые, напоминающие дачную мебель. Чтобы вечером, когда тысяча ламп разгонит мрак, каждый мог найти место, куда ему поставить свой бокал и где присесть.

Однажды, утомлённый длинным днём на пляже, Сергей сидел в самом тихом и тёмном углу сада. Положив голову на руки, смотрел, как ночная жирная бабочка бьёт сильными крыльями в лампе. Пытался выстроить строки новой поэмы, но мысли убегали, бились в черепе, как жирная бабочка о пустое стекло. Слишком здесь было спокойно, сыто, тихо, не верилось, что где-то там, далеко, его любимая Россия до сих пор плачет кровью родных детей, а чужие, пришлые, ею правят и погоняют. Нет, невозможно было здесь писать. Тихий шелест близкого моря, далёкий иностранный счастливый говор и смех, стрёкот цикад… Из-за всех этих огней даже звёзд не видно. К морю сходить? Лень двинуться. А смешно он выглядит в этом костюме для купания, облегающем до неприличия. Их сегодня снова фотографировали: вместе на шезлонгах, его одного – лёжа, сидя. Скучно.