частью его самого и обратит его против них. Он украл мелочь из кошелька матери и купил на нее пирожные для своих мучителей. Это кажется забавным видом насилия — в зависимости от того, какими были пирожные. Но для Сартра это был магический акт. Это было преображение: его обидчики отняли у него его имущество, и теперь он собирался дать им что-то. Посредством кражи и дарения в духе Жене он переосмыслил ситуацию на свой лад и создал из нее своего рода произведение искусства. После этого, как Сартр говорил де Бовуар впоследствии, он «больше не был объектом преследования». Интересно, что до конца жизни он оставался навязчивым дарителем.

Как и у Жене, у Сартра был мощный способ контролировать ситуацию: он писал книги. Для них обоих быть писателем означало придавать случайностям мира «необходимое» качество искусства, подобно тому, как джазовая певица в «Тошноте» превращает хаос бытия в прекрасную необходимость. Все биографии Сартра обращаются к этой теме. В своем исследовании о Бодлере, написанном в 1947 году, он показывает нам молодого поэта, над которым издевались в школе, но который превратил свои страдания в литературу. То же самое происходит и в книге «Слова», которую Сартр начал писать через год после публикации «Святого Жене», в 1953 году. Его главным вопросом, сказал он в одном из поздних интервью, был: «Как человек становится тем, кто пишет, тем, кто хочет говорить о воображаемом?» «Слова» были его попыткой выяснить, что заставляет такого ребенка, как он сам, впадать в «невроз литературы».

На самом деле к тому времени, когда он писал «Слова», Сартр переживал, что в этом анализе свободы и самоопределения как способов бытия, которыми в наибольшей степени пользуются писатели, есть что-то идеологически неправильное. Действительно ли человек должен тратить свою жизнь на то, чтобы контролировать существование исключительно с помощью искусства? Не является ли это самоиндульгенцией? Возможно, энергию следует использовать иначе — например, маршировать плечом к плечу с пролетариатом на службе революции. Работая над «Словами», Сартр наполнил их веселой самоиронией, сделав одной из самых забавных своих работ. Затем он объявил, что это его «прощание с литературой».

Но прощание Сартра с литературой никогда не было обещанием отложить перо, как это сделал поэт Рембо. Оказалось, что это означало писать все больше и больше, во все возрастающем мандраже, отказываясь от попыток пересмотреть и придать тщательную форму своим мыслям. «Слова» были скорее прощанием Сартра с тщательной проработкой и шлифовкой — процессом, который, возможно, становился для него все труднее по мере ухудшения зрения. Ему удалось сделать так, чтобы это звучало как добродетельное отречение, но с точки зрения его читателей это больше походило на объявление войны.

Следующий этап писательской карьеры Сартра привел его к работе, которая, как он думал, станет его величайшим достижением в этом жанре, а вместо этого стала одной из самых невозможных книг в мире. «В семье не без урода» — это многотомная жизнь Гюстава Флобера, в которой Сартр, как и прежде, ставил на первое место вопрос о том, что заставляет писателя стать писателем. Но он подошел к нему по-другому. Сартр проследил писательский путь Флобера до его детства в буржуазной семье, которая считала его «идиотом» из-за его склонности подолгу смотреть в пустоту, мечтать или ни о чем не думать. Навесив на него ярлык идиота — типичный буржуазный акт исключения, — они вычеркнули его из нормального социального общения. Сартр сравнивает младенца Флобера с домашним животным, частично поглощенным человеческой культурой, частично отделенным от нее и томящимся мыслью о том, чего ему не хватает.

Ему не хватает, прежде всего, семейной любви, которая втянула бы его в сферу человеческого. Вместо этого Флобер остается с тем, что Сартр называет «едким, вегетативным изобилием его собственных соков, его самости. Гриб: элементарный организм, пассивный, скованный, сочащийся презренным изобилием». Эта заброшенность в грибницу души заставляет его запутаться в собственном сознании и в границах между собой и другими. Чувствуя себя «лишним», Флобер не понимает, какова должна быть его роль в мире. Из этого проистекает его «вечное сомнение» и увлечение границами сознательного опыта. Как сказал Сартр интервьюеру, который спросил, почему он решил написать о Флобере, именно из-за этих границ: «С ним я нахожусь на границе, у края сновидений».

Проект привел и самого Сартра к границе — границе смысла. Он сплетает гегельянскую и марксистскую интерпретации жизни Флобера, уделяя большое внимание социальному и экономическому, но также привносит туда квазифрейдистское понятие бессознательного. Он часто использует термин «le vécu», или «прожитое». Де Бовуар и другие тоже использовали это слово, но в руках Сартра оно становится почти заменой «сознания». Оно обозначает ту сферу, в которой писатель, подобно Флоберу, умудряется понять себя, не будучи до конца очевидным для самого себя, — или, говорит Сартр, в которой «сознание играет в трюк, определяя себя через забвение». Эта идея одновременно соблазнительна и трудна. Возможно, лучше всего сказать, что «В семье не без урода» — это попытка Сартра показать, как писатель становится писателем, никогда не осознавая себя полностью.

Сам Сартр с трудом справлялся со своим грандиозным проектом. Начав писать его в 1954 году, он выдохся и надолго отложил рукопись, а затем снова засучил рукава и быстро закончил три тома, которые вышли в 1971 и 1972 годах. Их объем составил поразительные 2 800 страниц, что примерно на 2 000 страниц больше, чем можно было бы ожидать даже от самой длинной биографии. Но даже тогда он еще не закончил: история дошла только до написания Флобером «Мадам Бовари». Четвертый том был запланирован, но так и не появился. Это разочаровывает, но еще большая проблема заключается в том, что существующие тома почти полностью нечитабельны.

Но по крайней мере одному человеку это сочинение понравилось. Симона де Бовуар прочитала его в черновом варианте, как и все книги Сартра. Она перечитывала биографию еще несколько раз. Затем написала в своих мемуарах:

Я не знаю, сколько раз я перечитывала L’idiot de la famille, читая длинные фрагменты не по порядку и обсуждая их с Сартром. Летом 1971 года в Риме я снова прошла ее от первой до последней страницы, читая часами напролет. Ни одна из других книг Сартра не казалась мне столь восхитительной.

Хотелось бы мне увидеть то, что видела Бовуар. Я пыталась — я редко начинала книгу с таким желанием ее полюбить, но это желание не оправдалось. У меня глаза на лоб лезут от благоговения перед заслугами переводчицы Кэрол Косман, которая потратила