тринадцать лет на то, чтобы тщательно перевести все произведение на английский. Я не так впечатлена Сартром, который явно решил, что сама природа проекта исключает пересмотр, шлифовку или любую попытку внести ясность.

Тем не менее у книги есть и достоинства. Время от времени в этом первичном хаосе вспыхивают молнии, но и они не оживляют его, да и найти их можно, лишь копаясь в трясине до тех пор, пока это не осточертеет.

В один из таких моментов, говоря о силе взгляда, Сартр вспоминает, что присутствовал при сцене, когда группа людей разговаривала о собаке, — вариант сцены, описанной Левинасом в лагере, где собака радостно смотрела на людей. На этот раз, когда люди смотрят на эту собаку, она понимает, что обращают на нее внимание, но не может понять почему. Она волнуется и смущается, встает, направляется к ним, останавливается, скулит, а затем лает. Как писал Сартр, он, кажется, «чувствует на себе всю ту странную взаимную мистификацию, которую представляют собой отношения между человеком и животным».

Сартр редко делает комплимент другим животным, признавая их формы сознания. До сих пор он неявно относил их всех к царству «в-себе», наряду с деревьями и бетонными плитами. Но теперь, похоже, его точка зрения изменилась. Животные могут быть не полностью сознательными — но, возможно, люди тоже не являются таковыми, и, возможно, именно это Сартр имеет в виду, говоря о том, что он ведет нас к краю сновидений.

Интерес Сартра к бессознательному или полусознательному разуму своих героев возник задолго до книги Флобера. К концу «Бытия и ничто» он рассмотрел идею о том, что наша жизнь может быть организована вокруг проектов, которые истинно наши, но которые мы не до конца понимаем. Он также призвал к новой практике экзистенциалистского психоанализа, которая должна быть основана на свободе и на бытии в мире. Сартр никогда не принимал фрейдистскую картину психики как расположенной слоями, от бессознательного вверх, как будто это кусок пахлавы или геологический осадок, подлежащий изучению; он также не соглашался с главенством секса. Однако проявлял все больший интерес к менее проницаемым зонам жизни и к нашим таинственным мотивам. Его особенно интересовало то, как Фрейд — подобно ему самому — менял и совершенствовал свои идеи по мере того, как развивался. Фрейд был мыслителем такого же монументального масштаба, как и он; Сартр уважал это — и, конечно, тоже был прежде всего писателем.

В 1958 году Сартру представился шанс более подробно изучить жизнь Фрейда, когда режиссер Джон Хьюстон поручил ему написать сценарий для биографического фильма. Сартр согласился на эту работу отчасти потому, что нуждался в деньгах: огромный налоговый счет оставил его без средств к существованию. Но, согласившись, он бросился в работу со свойственной ему энергией и написал сценарий, по которому можно было бы снять семичасовой фильм.

Хьюстон не хотел семичасового фильма, поэтому он пригласил Сартра погостить в его доме в Ирландии, пока они вместе работали над сокращением фильма. Сартр оказался несносным гостем, он непрерывно говорил на быстром французском языке, который Хьюстон едва понимал. Иногда, выйдя из комнаты, Хьюстон слышал, как Сартр продолжает разговор, очевидно, не заметив ухода своего слушателя. На самом деле Сартр был озадачен поведением своего хозяина. Как он писал де Бовуар, «внезапно посреди дискуссии он исчезает. Повезет, если он снова объявится к обеду или ужину».

Сартр послушно сокращал сцены, но, сочиняя новую версию, не мог не добавить вместо них новые и не расширить другие. Он представил Хьюстону сценарий, по которому фильм получался уже не семичасовым, а восьмичасовым. Хьюстон уволил Сартра и привлек двух своих постоянных сценаристов для написания сценария менее дикого фильма, который и вышел в 1962 году с Монтгомери Клифтом в роли Фрейда. Имя Сартра не упоминалось в титрах, очевидно, по его собственной просьбе. Позже его сценарий опубликовали в нескольких вариантах, так что (при желании) теперь можно просмотреть все варианты отрывков и поразмышлять над еще одним нестандартным вкладом Сартра в жанр биографии.

Флобер, Бодлер, Малларме и Фрейд не смогли отреагировать на интерпретации Сартра, но Жене смог. Его реакция была неоднозначной. Сартр с удовольствием рассказывал историю о том, что Жене сначала бросил рукопись в камин, а затем вытащил ее перед тем, как пламя охватило ее — что может быть правдой, а может и нет. Жене сказал Жану Кокто, что его нервирует то, что Сартр превратил его в «статую». Сартр, должно быть, заметил иронию в написании интерпретационного исследования о том, как человек отказывался принимать интерпретационный взгляд других. Для самомифологизирующегося Жене было особенно неловко стать писателем, о котором пишут; он больше привык быть на другом конце пера и испытывал «отвращение» к самому факту утраты артистической маскировки.

С другой стороны, ему было лестно стать объектом внимания; помогло и то, что ему просто нравился Сартр. После замечания об отвращении он сказал тому же интервьюеру: «Очень приятно проводить время с парнем, который все понимает и смеется вместо того, чтобы осуждать… Он очень чувствительный человек. Десять или пятнадцать лет назад я несколько раз видел, как он краснел. А краснеющий Сартр очарователен».

Один из основных моментов разногласий между Сартром и Жене касался гомосексуальности Жене. Сартр интерпретировал его как часть творческой реакции Жене на то, что его назвали изгоем, — таким образом, это был свободный выбор аутсайдерства и противоречия. Для самого Жене это была данность, как зеленые или карие глаза. Он спорил об этом с Сартром, но тот был непреклонен. В книге «Святой Жене» он даже имел наглость сказать о более эссенциалистском мнении Жене: «Мы не можем ему в этом доверять».

Многие люди сегодня предпочитают точку зрения Жене мнению Сартра, считая, что независимо от прочих факторов, которые могут повлиять на ситуацию, некоторые из нас просто геи и лесбиянки или, как минимум, склонны к гомосексуальности. Сартр считал, что если мы не можем полностью выбрать свою сексуальность, то мы не свободны. Но, говоря его же словами, «мы не можем ему в этом доверять» — по крайней мере, я не могу. Почему сексуальная ориентация не должна быть похожа на другие, в основном врожденные качества, такие как высокий или низкий рост, экстравертность или интровертность, авантюризм или боязливость, эмпатия или эгоцентризм? Такие склонности кажутся, по крайней мере, частично врожденными, но даже в рамках философии Сартра они не делают нас несвободными. Они просто являются частью нашей ситуации — а экзистенциализм всегда является философией свободы в ситуации.

Де Бовуар казалась более чувствительной к этим тонкостям