как точка опоры» описал собственное расстройство проприоцепции ноги после травмы, пробовал использовать видео-очки и искусственные резиновые руки, чтобы создать ощущение, что у него есть третья рука или даже что он находится в другом конце комнаты. Эксперименты были забавными, травма ноги — нет: Сакс почувствовал огромное облегчение, когда к нему вернулась нормальная проприоцепция и он вновь обрел свое целое, правильное тело. Это было похоже на возвращение его полного «я», которое было вынуждено довольствоваться «я», которое отчасти было просто абстрактным, или декартовым. Его воплощенное «я» по Мерло-Понти было «им» в гораздо более полной мере.

Другим фактором, по мнению Мерло-Понти, является наша социальная жизнь: мы не можем выживать без других или можем недолго, и особенно нуждаемся в этом в раннем возрасте. Это делает солипсистские рассуждения о реальности других нелепыми; мы никогда не смогли бы заниматься такими рассуждениями, не будь мы уже сформированы ими. Как мог бы сказать Декарт (но не сказал): «Я мыслю, следовательно, другие существуют». Мы растем, когда люди играют с нами, указывают на вещи, говорят, слушают и приучают нас читать эмоции и движения; именно так мы становимся способными, размышляющими, плавно интегрированными существами. Мерло-Понти был особенно заинтересован в том, как младенцы подражают окружающим их людям. Если вы игриво притворитесь, что кусаете пальцы пятнадцатимесячного ребенка, писал он, то в ответ он сделает кусательные движения, зеркально отражая ваши. (Возможно, он пробовал это со своим ребенком: тот был примерно в этом возрасте, когда Мерло-Понти работал над «Феноменологией восприятия».)

В целом, Мерло-Понти считает, что человеческий опыт имеет смысл, только если мы откажемся от проверенной временем привычки философии начинать с одинокого, запечатанного, неподвижного взрослого «я», изолированного от своего тела и мира, которое затем собирают заново — добавляя каждый элемент, как одежду к кукле. Вместо этого, по его мнению, мы скользим от утробы матери к родовому каналу, к столь же близкому и полному погружению в мир. Это погружение продолжается до тех пор, пока мы живы, но время от времени мы развиваем и искусство частичного отстранения, когда хотим подумать или помечтать.

Для Мерло-Понти сознание никогда не может быть «ничто», радикально отделенным от бытия, как это предлагал Сартр в «Бытии и ничто». Он даже не рассматривает его как Хайдеггеров «просвет». В поисках собственной метафоры для описания того, как он видит сознание, он останавливается на довольно поэтичной: сознание, по его мнению, подобно «складке» в мире, как если бы кто-то скомкал кусок ткани, чтобы сделать маленькое гнездышко или углубление. Она остается на некоторое время, а затем разворачивается и разглаживается.

Есть что-то соблазнительное, даже эротическое, в этой идее моего сознательного «я» как импровизированного кармана в ткани мира. У меня все еще есть моя личная жизнь — моя комната для уединения. Но я — часть ткани мира, и я остаюсь сформированным из нее до тех пор, пока я здесь.

«Начиная отсюда, разработать философскую идею», — поспешно писал Мерло-Понти сам себе в более поздних заметках — ведь «Феноменология восприятия» была только началом его исследований. Он написал гораздо больше, включая незаконченную работу, позже опубликованную под названием «Видимое и невидимое»[73]. Он повторил там образ ткани в складках, но добавил и кое-что еще.

Это была идея сознания как «хиазма». Слово «хиазм» происходит от греческой буквы «хи», которая пишется как χ, и означает форму перекрещивания. В биологии оно обозначает пересечение двух нервов или связок. В языке это риторический прием, когда одна фраза противопоставляется другой, инвертирующей те же самые слова, как, например, когда Джон Кеннеди сказал: «Не спрашивайте, что ваша страна может сделать для вас, спросите — что вы можете сделать для страны», или когда Мэй Уэст сказала: «Дело не в мужчинах в моей жизни, а в жизни моих мужчин». Переплетение фигур напоминает две руки, хватающие друг друга, или то, как шерстяная нить петляет назад, чтобы захватить себя в вязальном стежке. Как выразился Мерло-Понти, «держащий держит».

Таким для него был идеальный способ осмыслить связи между сознанием и миром. Одно сцепляется с другим, словно перекрещивающиеся звенья вязания. Таким образом, я могу видеть вещи в мире, но я также могу быть видимым, потому что я сам сделан из вещей мира. Когда я прикасаюсь к чему-то рукой, эта вещь сама прикасается к моей руке. Если бы это было не так, я не мог бы ничего ни видеть, ни осязать. Я никогда не заглядываю в мир из безопасного места за его пределами, как кошка, заглядывающая в аквариум. Я сталкиваюсь с вещами, потому что они сталкиваются со мной. Он писал: «Как будто наше видение формируется в сердце видимого или будто между ним и нами существует такая же близость, как между морем и берегом».

Традиционная философия не имеет названия для этой «видимости», пишет Мерло-Понти, поэтому он использует слово «плоть», в значении гораздо большем, чем просто физическая субстанция. Плоть — это то, что мы разделяем с миром. «Это наматывание видимого на видящее тело, осязаемого на осязающее тело». Именно потому, что я плоть, я двигаюсь и реагирую на вещи, наблюдая за ними. Именно это заставляет меня «следить глазами за движениями и контурами самих вещей».

К моменту написания этих работ Мерло-Понти доводит свое желание описать опыт до границ того, что может передать язык. Как и в случае с поздним Гуссерлем, или Хайдеггером, или Сартром в его книге о Флобере, мы видим философа, отплывающего так далеко от берега, что мы едва можем угнаться. Эммануэль Левинас тоже уходил на задворки, в конце концов становясь непонятным для всех, кроме самых терпеливых посвященных.

Мерло-Понти, погружаясь в таинственное, все ближе подходит к основам жизни: к акту поднятия стакана и питья или к покачиванию ветки, когда птица улетает. Вот что его удивляет, и для него не может быть и речи о том, чтобы отмахнуться от этой загадки, «решив» ее. Задача философа состоит не в том, чтобы свести таинственное к четкому набору понятий или смотреть на него в благоговейном молчании. Она заключается в том, чтобы следовать первому феноменологическому императиву: идти к самим вещам, чтобы описать их, пытаясь «строго выразить словами то, что обычно не выражается словами, то, что считается невыразимым». Такая философия может рассматриваться как форма искусства — способ делать то, что, по мнению Мерло-Понти, делал Сезанн в своих картинах повседневных предметов и сцен: брать мир, обновлять его и возвращать почти без изменений, не считая того, что теперь он был замечен. Как он написал о