Жизнь маленького Аякса?

В обмен на что?

Но малыш жив, хоть покалечен и в коме.

Это не жертва. Или это неудавшееся жертвоприношение?

Как о таких вещах говорить всерьез и на полицейский протокол?!

Но если жертва не удалась, не означает ли это, что ритуал придется повторить?

Катя открыла глаза и… снова закрыла их. Свет, яркий, почти праздничный. Он ослепил ее.

Она снова открыла глаза и увидела солнце, потоком льющееся в открытое незашторенное окно, и высокий белый потолок. Она снова в первый миг не поняла, где она. Села на широкой кровати.

Она в комнате у Мещерского. Она уснула и… Ох, сколько же времени? Она дотянулась до мобильного на столике и глянула на дисплей. Двенадцать часов, полдень!

Она ведь прилегла лишь на минуту – после душа! И вот, проспала почти пять часов! И Сережка не разбудил ее!

Мещерский отсутствовал. На столике рядом с кроватью стоял на подносе завтрак: стакан апельсинового сока, большой бутерброд с ветчиной. Это Мещерский раздобыл на кухне и, как и в прошлый раз, принес ей. А она, как и в прошлый раз, после душа уснула в его кровати.

Катя встала, на ней были чистые джинсы и футболка – из тех вещей, что она захватила с собой из дома. Она переоделась в них сразу после душа, утром.

Она вспомнила все, что произошло. Как осмотрела Юлию Смолу. Как они с Гущиным обсуждали то, что она обнаружила.

– Трехлетний мальчик не мог нанести ей эту рану, – сказал Гущин. – Мы в детской не обнаружили никаких следов борьбы, не было там и следов ее крови. Она говорит правду, что поранила себя сама.

Катя согласилась – да, Юлия нанесла себе рану сама в ходе какого-то ритуала. Косвенные признаки указывают на ритуал черной магии. Но обсуждать эту тему она отказывается. И вообще, это тема скользкая. Сюрреализмом каким-то попахивает. Однако и рану, и ритуал сбрасывать со счетов нельзя. Потому что…

– Потому что когда-то где-то давно были свидетельства, что в ходе ритуалов черной магии приносили в жертву детей? – закончил ее мысль Гущин. – Она вон открыто над нами насмехается – вы, мол, инквизиторы, а я ведьма, так, что ли? И как с такой версией к следователю выходить и в прокуратуру?

Катя на это ответила, что на изъятой чаше имеются слова о крови и жертве. И если насчет «отдачи крови» из-за раны еще можно строить догадки, то о том, что же было жертвой, отданной в ходе того ритуала, они не имеют ни малейшего понятия. А Юлия сама им этого никогда не скажет.

Полковник Гущин по поводу Юлии Смолы так ничего и не решил, зато он решил насчет другого. Он сообщил Кате, что в семь утра уедет в Москву, в Главк. После задержания Ракова ему необходимо встретиться и с начальством, и с прокурором. Раскрытие убийства няни Светланы Давыдовой надо закрепить документально.

Катя спросила: что же будет с гостями и домашними Феликса Санина? Удерживать их в доме после ареста Ракова уже практически невозможно. Гущин вздохнул и сказал, что он обсудит этот вопрос со следователем и прокурором, вернется в Топь вечером и… тогда все и решим. Гости пробудут в доме до вечера, а потом покинут его.

В семь утра Катя проводила его в Москву. Он сел в машину и уехал. Катю же настоятельно попросил остаться. Большая часть опергруппы тоже уехала – работать по эпизоду Ракова, там дел было непочатый край. В полицейской палатке остались двое оперативников – один из Главка, второй истринский. И еще двое патрульных Истринского УВД на машине.

Катя, глядя в окно, видела эту полицейскую машину. Она стояла на лужайке с открытыми дверями. Полицейские сидели в тени, на кованой скамейке.

День был такой солнечный и жаркий, что хотелось загорать на пляже у воды.

Катя вспомнила, как после того, как проводила Гущина, она зашла в дом и нашла Мещерского в библиотеке. Он крепко спал за столом, положив голову на дневники путешественника Вяземского. Катя разбудила его, рассказала ему, сонному, про Юлию, про ее рану и фиаско с допросом. Мещерский хлопал глазами. Катя попросила, чтобы он проводил ее наверх, в свою комнату, – она хочет вымыться под душем. И он повел ее к себе. А потом, выйдя из душа, она сказала, что приляжет на пять минут, потому что сил больше нет и глаза слипаются. И попросила себя разбудить через час – в восемь утра. А он не стал ее будить, дал поспать. И только завтрак принес. И сейчас он, наверное, снова торчит в библиотеке. А остальные…

Катя прислушалась. В доме-дворце стояла тишина. После бурных турбулентных суток и бессонной ночи остальные, возможно, тоже отсыпались.

Катя набросила на плечи куртку. И перед тем, как покинуть комнату, снова посмотрела в окно.

Она подумала, что это место – Истра, деревня Топь, – наверное, одно из самых красивых в Подмосковье. Даже без вида на водохранилище. Этот зеленый простор лугов и рощ, девственный кусочек природы, облагороженный руками садовников и ландшафтных дизайнеров. Солнце заливало луга, изумрудная зелень травы словно впитывала в себя солнечный свет. И аромат полевых цветов лился в открытое окно.

Все дышало покоем и безмятежностью.

Катя выпила сок, съела бутерброд. И решила пойти в библиотеку – найти Мещерского. А потом отыскать Феликса Санина и сообщить ему, что полковник Гущин уехал до вечера.

Она вышла в коридор и спустилась по лестнице. И снова заблудилась в лабиринте коридоров, дверей, комнат и залов. Где-то слышались громкие женские голоса. Катя ощущала себя в доме незваной гостьей. Она хотела побыстрее очутиться в библиотеке, найти Мещерского. Открыла первую попавшуюся дверь и оказалась в той самой комнате без окон, через которую не раз проходила.

Дверь картинной галереи, выходящая в эту же комнату, была распахнута настежь.

В галерее явно кто-то был. Катя подумала – может, Феликс, или его брат, или Мещерский. Или еще кто-то. Она подошла к двери, на секунду замерла на пороге, а затем быстро пересекла галерею и остановилась перед дальней стеной. Прижала руку к губам. То, что она увидела в этой просторной комнате, залитой ярким солнечным светом, заставило ее похолодеть.

Четвертая картина «Пейзажа с чудовищем» была изу-родована. Холст криво взрезали крест-накрест. Катя убедилась в этом позже, в том, что холст был варварски разрезан ножом. Но в ту первую минуту ей показалось, что холст разорван. И разорван словно бы изнутри. Словно что-то вырвалось оттуда, из этого холста с масляными красками, открывая себе путь наружу.

Обрывки на нижней части картины свисали вниз, верхние отогнулись так, что из всего нарисованного Юлиусом фон Клевером на своем четвертом полотне можно было различить лишь глаза чудовища. И пасть, сжимающую тело ребенка.

Катя попятилась назад. Ей внезапно захотелось закричать на весь дом, всполошить всех, созвать сюда, в галерею, и…