Когда же Ася, заметив, что болтала с Наташкой в опасной близости фонографа, попросила Курта стереть кусок с их разговором, он решительно отказался:

– Ни за что! Это не твоя собственность, а часть великого произведения!

Это было правдой лишь отчасти. Он хотел бы ответить Асе по-простому: «Стереть твой голос? Вот уж нет! Вернусь домой и буду слушать!» Но смирил порыв и в дальнейшем продолжал держать себя скромно, заботясь лишь о том, чтобы в нужную минуту оказаться рядом, быть на подхвате.

Курту даже нравилось терпеливо, без суеты ждать благоприятного момента, пока однажды, самым обычным солнечным утром, его не озарило: вожделенного «момента» не будет. У него на душе лежат неоплаченное убийство и вина перед Софьей – глыбы, из-под которых никогда не пробьётся новая жизнь.

Зыбкое равновесие было нарушено, когда в одном из разговоров с Асей Курт узнал, что Болеслав поселился в Москве. «Он тоже с ума сошёл, прямо как мы все. Заразился! – улыбаясь, рассказывала Ася. – Сонька сказала, он все их налаженные программы решил отменить».

Известие поразило Курта. Он увидел в нём знак и, не раздумывая, написал своему избавителю. Болеслав согласился на встречу без охоты и заранее предупредил, что не сможет уделить ему больше двадцати минут.

В условленный час, подойдя к перекрёстку и различив на другой стороне улицы ресторанчик с газовой лампой, где была назначена встреча, Курт остановился и поискал глазами учителя. Маэстро Болеслав, расположившийся за столиком, поглядывал на проходивших мимо людей и был похож на охотника, которому давно не везло. В его лице смешались тревога и голод, утомление, отчаяние и азарт.

Курт перебежал улицу и вошёл на террасу. Мимика Болека, двинувшаяся было в сторону дежурной улыбки, «передумала» и осталась как есть – беспокойной и неустроенной. Раз уж его засекли, не имело смысла скрываться.

– Здравствуй, Жень, присаживайся. Слушаю тебя! – сказал он, быстро взглянув на Курта, и углубился в счёт, который подал ему официант.

Курт, умевший читать потаённые взгляды и, особенно, интонацию, вспомнил Асины слова о творящихся с Болеком переменах. Гуру был разобран по винтикам и углублён в саморемонт. Ему, конечно же, было не до страждущих.

– Ну, рассказывай, – сказал он, отложив счёт. – Как поживает твой мир? Всё ещё скрежещет?

– Да нет! Я теперь слышу музыку, вроде вальса.

– Так в чём же дело? Танцуй!

– Не могу переодеться к балу – одежда вросла! – объяснил Курт, улыбаясь детской улыбкой. – Хочу содрать с себя лохмотья, но они как будто вшиты в меня, как бывает, бирку модную вшивают.

– Если бы все мои клиенты так выражались, я был бы уже в сумасшедшем доме. И не в качестве врача. Слава богу, мало у кого есть фантазия, – заметил Болек, слегка поморщившись, как будто хорошенько представил себе вшитую в тело «бирку». – У нас не очень много времени. Сформулируй, пожалуйста, без метафор!

– Без метафор вряд ли смогу, – виновато возразил Курт. – Ну, в общем, новая жизнь как бы уже пришла, плещется тут вокруг – а я не могу в неё вступить. Что-то есть между нами, какое-то препятствие. И я боюсь, что сейчас музыка доиграет – и всё, шанс потерян. Надо понять, что меня не пускает, верно?

– Вот видишь – я совершенно тебе не нужен! – пожал плечами Болек и хотел подняться из-за стола.

– Нет, мне очень нужно, чтобы сказали вы! – взмолился Курт.

Болек вздохнул:

– Хорошо. Вот я повторяю тебе твои слова. Пойми, что именно тебя не пускает. И не бегай больше от этого бревна посреди дороги. Отволоки и сожги.

– А если это вина? Большая настоящая вина?

– Покайся и прости её себе! – сказал Болек с досадой. – Женя, мы же договаривались. Я тебе не врач и не тренер. Ты и вообще вполне сообразительный человек, тебе не нужны советчики!

Вот чудно! – думал Курт, покидая место их короткой встречи. Оказывается, он и правда отлично знал, что именно его тяготит, и – да! – больше не хотел убегать!

На следующем перекрёстке он огляделся по сторонам и направился во двор, где жили Спасёновы. Никто не гарантировал ему присутствие дома Софьи – той самой «помехи», «бревна», страха и ужаса, которого он избегал с той поры, как она взяла на себя его вину. К трагической аварии прибавилось ещё и смутное неудобство, заключавшееся в том, что Софья и Ася – сёстры.

Софья была старше его, умнее и твёрже. Она была цельной и всё-таки охотно общалась с ним и временами снабжала работой. Конечно, он ей нравился. Иначе после первого же заказа она дала бы ему отставку за несоблюдение сроков и качества. Правда, никаких других признаков симпатии Курт не замечал – Софья держалась строго… А затем она вздумала его выручать.

Он чувствовал, что по отношению к старшей сестре его любовь к Асе была если не подлостью, то чем-то очень несвоевременным, а потому дурным. Этот странный расклад ему хотелось забыть покрепче – но нет, не вышло. Вина перед Софьей! Да, это было то самое «бревно», которое надлежало убрать.

Он шёл к Спасёновым как на казнь, и все двери перед ним оказывались открыты. Ему даже не пришлось звонить в домофон – консьержка проветривала подъезд. Поднимаясь по лестнице, Курт всё ещё не знал, что именно хочет получить от Софьи. Прощение? Благословение на любовь к Асе? Или, может, пожар справедливого гнева? Проклятия, слёзы, тумаки – хоть какое-то наказание, которое облегчило бы груз вины!

Дверь ему открыл Пашкин дед, так что на секунду Курт усомнился – в ту ли попал квартиру? Он окинул взглядом прихожую: Сонин чёрный плащ с красным шарфиком в рукаве, значит, дома. Лёшкиной куртки нет – значит, отсутствует. А что Ася на работе – это он знает и так.

Илья Георгиевич снизу вверх взглянул на молодого человека и любезно осведомился:

– Женечка, ноги у вас не промокли? Теплынь-то смотрите какая, одни лужи! А в комнате у нас, где я сплю, так уж представьте, голуби наладились гнёзда вить! – сообщил он и, заметив удивление в лице гостя, спохватился: – Ох! Не в комнате, конечно же! На балконе! Утром спать не дают. И можно их понять – видите, какая весна! А я вот грешник, всё думаю – вдруг последняя?

Гость с участием слушал старика и вдруг мгновенным движением подхватил соскользнувший с полки серый, с бледной жёлтой ниткой Асин берет. Удержал в руках и бережно положил на место.

– Извините. Это я, наверно, задел, – проговорил он поспешно.

Илья Георгиевич уловил интонацию и догадался: молодой человек с волшебными волосами стоит на тонком льду. Хрупкий этот ледок Илья Георгиевич знал по своим сердечным приступам. Это был даже не страх – скорее недоумение и потерянность. Выражение лица гостя напоминало кинематографический миг, когда стрела уже вошла в грудь героя, но ещё не успела оборвать жизнь.

– Да что же мы тут с вами застопорились! – воскликнул Илья Георгиевич. – Проходите, там Сонечка на кухне, мы сейчас кофе… Вы ведь к Соне? А хотите, у нас есть прекрасный чай «пуэр», Сонечке привезли прямо из Китая! Очень оздоравливает! Или, может, дождётесь нашего блюда? Я что-то затосковал, зашёл, а Соня дома – стали готовить! И знаете, что мы с ней придумали?