— Parce civibus tuis,** — поддержал беседу Пушкин, отчего-то приходя в весёлое расположение духа.

Его ответный выпад нанёс новый укол противнику, и тот рассвирепел. Апломб и гордыня юности подвели его. Уверенный в своей скорости и превосходстве, француз не ожидал встретить опасного соперника в человеке невоенном и быстро терял терпение. Насмешка же вывела из себя. Корнет закусил губу и усилил натиск, проведя атаку из трёх выпадов подряд. Выпрямляясь после последнего, он почувствовал что-то не то. Скосив глаза вниз, Дантес увидел рукоять шпаги противника, торчащую из его живота. Больно не было, но вдруг стало темно.

* — «Бей в лицо! / Подойди ко мне поближе!» (латынь)

** — «Щади сограждан» (латынь)

Глава 26

В которой Степан переходит из наблюдателей в действующие лица.

Дантес был ещё жив. Врач хмурился, выражением лица напоминая Степану французского бульдога, работая быстро и проявляя скупость на слова, отчего все поняли — дела пострадавшего плохи. Секунданты помогли погрузить тело в карету, сели туда же и поспешно поехали в Петербург. Пушкин тоже сел в свою, где терпеливо сносил неуклюжую заботу Никиты, дрожащими руками обрабатывающего его ранения. Всего их было семь, и крови поэт потерял немало.

— Неожиданно, Александр Сергеевич. Думал, вы выбьете шпагу из его рук, или ещё как обезоружите. Проявите милосердие и тому подобную мягкотелость. А то и погибнете из лучших побуждений.

— Я проявил милосердие, — голос Пушкина был слаб и насмешлив. — Ты просто не понял.

— Растолкуйте дураку.

— После поговорить можно, — заворчал старый слуга, справившись наконец с перевязкой и укутывая барина в лисью шубу, — домой бы скорее. Не искушайте Господа, от такой ведь беды отвёл.

— Едем, — согласился Пушкин, — но времени немного. Так что, Степан, полезай внутрь, по пути обсудим кое-что.

Никита недовольно засопел, но беспокойство о здоровье хозяина перевесило возражения — и он только молча показал Степану кулак.

— Вот так, Стёпа, я и стал убийцей, — слегка морщась от движения кареты, сообщил поэт.

— Скажете тоже. Дуэль была честная. Даже странно. Тем более что француз ещё жив. Может, и не умрёт.

— Это вряд ли. Я бил наверняка, Степан, сын Афанасиевич. От таких ран не поднимаются. Пробил его насквозь и провернул клинок. Доктор сразу это понял, отчего и насупился, словно мышь на крупу. Будет теперь считать меня пожирателем младенцев.

— Так вы хотели его убить?

— Не хотел. Я не люблю лишать кого-либо жизни, тем более такого глупого мальчишку. Но убил. Представь себе, хладнокровно и расчётливо. Ай да Пушкин, так сказать.

— Зачем же тогда?

— Ответный ход одной шахматной партии. Видел у тебя шахматы в Кистенёвке, ты умеешь играть?

— Первый взрослый разряд.

— Что это означает?

— Значит, обыграл по сей день всех, с кем садился за доску. Стало быть, пока первый, — выкрутился Степан, как сумел.

— Это хорошо. Сыграем при случае. Тогда должен понимать, что невозможно выиграть, если не убирать с доски фигуры противника. Даже если они пешки.

— Тем более пешки, — поправил Степан.

— Да, их часто недооценивают, — согласно кивнул Пушкин, — а потом удивляются их превращению в фигуры. Так и здесь.

— По-вашему, он метил в ферзи?

— Верно. Дантес — пешка, но пешка с норовом, перспективная. Она прошла бы далеко и могла бы решить исход партии.

— О какой партии и о какой игре вы всё время говорите? Я не совсем тупой и понимаю намёки, но вы словно насмехаетесь, Александр Сергеевич. Говорите отрывочно, информацию подаёте кусками — а ты, мол, Степан, сам составляй мозаику. Если сумеешь.

— А ты — разве не так? Нечего на зеркало пенять... Взять вопрос «Кто ты?» — разве добьёшься от тебя ответа внятного? Что ты не крестьянин, понятно за пять минут. И никогда им не был. Это заметно в сотнях мелочей. Пусть. У человека могут быть свои секреты. Но твоё упорство в позиции, что ты мой крепостной, иногда даже оскорбительно, не находишь?

— Чем же?

— Чем оскорбительна настойчивость требования изображать слепца и глупца?

— Хм. Вы это так воспринимаете?

— Иногда. Но пусть. Я так устал от чужих секретов, что иногда просто не хочется разгадывать. Может, это смешно прозвучит, но и здесь я доверюсь своей интуиции. Она говорит мне, что от тебя не исходит опасности. Ну и славно. Придёт время, и ты сам всё мне расскажешь. Или не расскажешь. Занятно наблюдать, к тому же. И выгода какая — ты вот даже не понял, кажется, что мои внезапные расходы были вызваны ещё и интересом, до каких пределов простирается щедрость неизвестно кого и неизвестно почему.

— Я говорил правду касаемо финансового положения дел.

— Может быть. Мне всё равно. Сперва я начал наводить о тебе справки, узнал, что да, есть у меня такой кулак среди крестьян. Тайный богач и кровопийца. Да ведь ты — не он. Но на его месте. Где же он и кто вместо него? А после подумал — какая разница? Смотреть надо на другое. Что этот некто играет роль — значит, имеет перед собою цель. Какую же?

— Вот так всегда, Александр Сергеевич. Начинаете об одном, а потом — говори, Степан, кто таков!

— Не хочешь — не говори. Сперва я, как и наш храбрый Пётр Романович, думал, что мошенник. После — что, кхм-кхм, имеешь отношение к казённой части. Да откуда же у них подобные деньги? Мне ли не знать, как там печально с этим делом. Опять мимо. Непонятно. Но — сам расскажешь, уверен. Как и то, что рассказ будет весьма интересен. А говорю я частями потому, что всё-таки не знаю наверняка, с кем имею честь делиться лишним, хоть этот человек и на моей стороне как кажется. Всё логично. Одно скажи — мы не родственники?

— Нет, Александр Сергеевич, точно не родственники, — Степан едва успел прикусить язык, чтобы не сказать: «Зато тёзки. Или были когда-то».

— Вот как. Жаль. Я уж задумывался... твой поэтический дар наводил на мысли. Но вернёмся к милому Жоржу.

— Да, давайте лучше о нём.

— Этот красивый и пылкий юноша — жало змеи, — продолжал Пушкин, — наконечник копья. Он сам клинок. Или пуля. Меч судьбы. Кара господня. Словом — тот,