За несколько дней до отъезда в Тегеран Рузвельт, Черчилль и Объединенный комитет начальников штабов собрались в конференц-зале Каира, чтобы обсудить будущее совместных операций в Европе. Когда подошла очередь премьер-министра, он привел еще один аргумент в пользу своей стратегии «мягкого подбрюшья», говоря об успехах союзников в Италии. Игнорируя высокий уровень потерь и острую необходимость решить, на какую часть «подбрюшья» следует нацелиться далее (Южная Франция или Балканы), к концу выступления премьер-министр затронул вопрос второго фронта, но рассуждал о нем вскользь, как о чем-то второстепенном. По его словам, «Оверлорд» не должен исключать другую деятельность в Средиземноморье. Для Гопкинса это прозвучало как сомнение в необходимости проводить операцию. После встречи он напустился на Морана с жалобами, что Черчилль «только и делает, что разглагольствует, и большая часть того, что он говорит, касается его кровопролитной войны в Италии. Некоторые из нас стали задаваться вопросом, удастся ли вообще начать вторжение».

В тот вечер Моран отметил в своем дневнике, что растущая неприязнь со стороны американцев стала очевидной. Они покинули Квебек в благодушном настроении, уверенные, что все улажено навсегда. И вот британский премьер-министр снова взялся за старое: «В речи американцев есть зловещая резкость, когда они говорят, что не допустят, чтобы так продолжалось бесконечно». Растущая неприязнь, которую чувствовал Моран, проявилась несколько дней спустя, когда адмирал Кинг и генерал Брук чуть не подрались во время обсуждения стратегии. По словам «Хэпа» Арнольда, командующего ВВС США, «Брук разошелся не на шутку, а Кинг – и того пуще. Он чуть не бросился на Брука через стол. Боже, он был в ярости!»

Тегеранская конференция имела ряд отличий от предыдущих, начиная с количества времени, которое потребовалось на ее организацию. Рузвельт больше года пытался встретиться со Сталиным, но каждый раз, когда он поднимал эту тему в переписке, Сталин ссылался на издержки военного времени и отказывался. Во время визита в Москву летом 1943 года Джо Дэвис, бывший посол США в России, уговорил Сталина встретиться с Рузвельтом, но тот отказался назначить дату. В октябре, когда Халл и Гарриман посетили Кремль, Сталин все еще говорил «нет». «Возможность окончательно разгромить немцев практически у нас в руках», – сказал он своим американским гостям. Однако ближе к концу разговора вождь дал понять, что согласен приехать на конференцию, если она состоится в Тегеране. До иранской столицы было относительно легко добраться из Москвы, и Красная армия контролировала местные телефонные и телеграфные линии, что позволяло Сталину поддерживать связь со своими генералами. Халл покинул встречу с ощущением безотлагательности, жалуясь Гарриману на Сталина.

В телеграмме Рузвельту Гарриман подчеркивал, как он выразился в своих воспоминаниях, «чрезвычайную важность встречи со Сталиным, даже если это означало поездку в Тегеран». Президент колебался. Его обязанность накладывать вето или незамедлительно одобрять законопроекты не отменялась на время поездок за границу, а гористая местность вокруг Тегерана затрудняла связь с внешним миром. Учитывая хрупкое состояние своего здоровья, Рузвельт мог опасаться, что поездка протяженностью более 1000 миль из Каира в Тегеран в дополнение к поездке из Хэмптон-Роудс в Каир длиной 6318 миль измотает его. Он вежливо отказал Сталину, но почти сразу же его начала мучить совесть. Необходимо было принять ряд окончательных решений по десантным судам, местам бомбардировок и высадок, а также по множеству других вопросов, которые было слишком сложно обсуждать через телеграф. Двадцать второго ноября он сказал Сталину, что с нетерпением ждет их встречи в Тегеране. Пять дней спустя самолет Рузвельта вылетел из Каира в Тегеран.

Сталин уже был в городе. Накануне, 26 ноября, в 8:00 утра он прибыл на аэродром в Баку, портовый город на берегу Каспийского моря. Поездка в Тегеран стала его первым полетом, и он не был особенно рад ему. Какое-то время Сталин стоял на взлетной полосе на утреннем холоде, разглядывая самолеты, предназначенные для него и для главы НКВД Берии. Его пилот, генерал-полковник Александр Голованов, был одним из высокопоставленных офицеров советских ВВС. Пилот Берии, полковник Павел Сергеевич Грачев, в политическом плане был никем. Но, в отличие от Голованова, который воевал, сидя в московской конторе, Грачев был опытным боевым летчиком. После нескольких минут размышлений Сталин повернулся к Голованову и сказал: «Не обижайтесь, но генерал-полковники нечасто пилотируют самолеты. Мы лучше полетим с полковником». Над аэродромом показался эскорт из 27 истребителей, и самолет Сталина неуклюже поднялся в утреннее небо. В отличие от своих британских и американских коллег Сталин путешествовал налегке. В его окружение входили Молотов, чья неподражаемая манера вести переговоры могла измотать даже самого решительного противника; зловещий глава НКВД Берия, чьи маленькие недоверчивые глаза внимательно следили за ходом конференции в поисках угроз безопасности; и генерал Климент Ворошилов, закадычный соратник Сталина со времен революции. В 1941 году Ворошилов не справился с задачей по обороне Ленинграда – учитывая остроту ситуации тем летом, это было тяжким преступлением, но в редком приступе доброты Сталин простил Ворошилову оплошность. Среди других членов его окружения были его врач, профессор Владимир Виноградов, и двенадцать грузинских охранников, которые выглядели почти так же свирепо, как смуглые сикхи в тюрбанах и с оружием, которые на следующий день прибыли в Тегеран с раздраженным мистером Черчиллем.

Поездка премьер-министра в Тегеран не обошлась без неприятностей. Проснувшись утром во время рейса 27 ноября, Черчилль обнаружил, что он охрип и не может говорить. В 8:45 он потребовал виски с содовой, чтобы восстановить голос. Полет продолжительностью пять с половиной часов прошел без происшествий, но посадка в аэропорту Мехрабад в нескольких милях от Тегерана была настолько жесткой, что Черчилль ударил пилота тростью по ноге и воскликнул: «Чертовски плохая посадка!» Сикхи вышли из самолета и заняли позиции на аэродроме, затем появился премьер-министр и направился через летное поле к ожидавшему его «роллс-ройсу». У Черчилля были крепкие нервы, но Тегеран славился своими буйными жителями, богатой историей покушений, сетью немецких шпионов и примитивными представлениями о безопасности. Персидские кавалеристы, стоявшие через каждые полсотни метров вдоль дороги в Тегеран, были вооружены блестящими мечами, весьма эффектными с виду, но бесполезными в случае нападения, а полицейская машина, ехавшая в ста футах[247] перед медленно движущимся «роллс-ройсом» премьер-министра, предупредила бы потенциального убийцу о приближении цели. Ближе к центру города кавалеристы исчезли, и их сменили шумные толпы. Большинство лиц, прижимавшихся к окну «роллс-ройса», казались достаточно дружелюбными, некоторые даже размахивали «Юнион Джеками». Тем не менее у любого из них могло быть оружие. Через несколько минут показалось здание британской миссии, и Черчилль вернулся к размышлениям об итальянской кампании, застрявшей в зимней грязи.

Американцы считали Тегеран настолько опасным, что поприветствовать президента не разрешили даже молодому шаху. Команда Рузвельта прибыла в город в тот же день, что и британцы, 27 ноября, но приземлилась на советском аэродроме к югу от города, охраняемом кольцом иранских солдат. Внутри кольца стояли ряды танков и грузовиков, ожидавших отправки по ленд-лизу на север, в СССР. Свою последнюю телеграмму Сталину президент закончил вопросом: «Где мне остановиться?» Михаил Максимов, советский поверенный в делах в Тегеране, усмотрел в вопросе намек. Рузвельт хотел получить приглашение остаться в советском посольстве, которое Максимов немедленно отправил. Но ко времени прибытия Рузвельта 27 ноября русские были так обеспокоены возможным отказом с его стороны, что Молотов превратил это в вопрос жизни и смерти. В тот вечер он сообщил Гарриману и Кларку Керру, послу Великобритании, что немцам известно о том, что в городе находится Рузвельт, и они запланировали «показательное выступление», рассказал Гарриман. Когда Гарриман спросил, «что он имел в виду под „показательным выступлением“», Молотов ответил, что речь идет о «покушении, которое даже в случае провала приведет к стрельбе и, возможно, к гибели гражданских». Хотя Молотов не представил никаких доказательств, на следующее утро помощники Рузвельта почти единогласно решили, что президент должен принять русское приглашение. Позже под давлением Гарримана Молотов признался, что советская разведка не располагала убедительными доказательствами немецкого заговора. Но он сказал, что в городе были немецкие лазутчики, а в мире, в котором жил Молотов, это означало практически одно и то же.