Президент Соединенных Штатов Америки и лидер Союза Советских Социалистических Республик впервые встретились на следующий день, 28 ноября, в президентских апартаментах советского посольства. Чуть позже 15:00 прибыл Сталин, одетый в маршальский пиджак горчичного цвета, с красными погонами и белыми звездами. Сталина в мешковатых штанах, которого Гопкинс встретил темным летом 1941 года, напоминало немногое: рябое лицо, желтые зубы и мощная фигура, которую Гопкинс назвал «мечтой футбольного тренера». Майк Райли, агент секретной службы Рузвельта, вспоминал, что по прибытии Сталин «шел к боссу очень медленно, словно прогуливаясь по комнате с ухмылкой». Затем «босс ухмыльнулся в ответ и, когда они обменялись рукопожатиями, сказал: „Рад вас видеть, маршал“». Сталин «очень весело рассмеялся». Историк Сьюзан Батлер связывает мгновенно возникшую между лидерами химию со знаменитым обаянием Рузвельта. «Этот человек, этот калека, который не выглядел и не вел себя как калека, в безупречно сидящем костюме… расположился на диване и выглядел не просто физически нормальным, но даже элегантным, – и это было частью его знаменитого шарма. Он мог заставить случайного зашедшего к нему посетителя поверить в то, что для него нет ничего важнее этого визита… и что он весь день ждал этого часа». В случае со Сталиным это было правдой. В противном случае Рузвельт не рискнул бы своим хрупким здоровьем, чтобы ехать за 1000 миль в небезопасный город, который, по слухам, кишел немецкими агентами, на встречу с человеком, которого многие из его соотечественников считали отвратительным.

Рузвельт начал дискуссию с извинений. Он сказал, что хотел бы оттянуть тридцать – сорок немецких дивизий с Восточного фронта. «Это было бы весьма кстати», – отметил Сталин. Замечание требовало ответа, но Рузвельт промолчал. Он уже сказал все, что хотел сказать по этому поводу. Резкий ответ Черчилля, вероятно, вызвал бы оживленную дискуссию, но Рузвельт, в отличие от премьер-министра, завоевал уважение Сталина. Затем президент решил затронуть тему, которая понравится его собеседнику. Он сказал, что после войны у Великобритании и Соединенных Штатов останется больше транспортов и торговых судов, чем нужно, и часть излишков будет передана Советскому Союзу. «Это было бы хорошо, – ответил Сталин, – не только для СССР, но и для США и Великобритании, поскольку взамен они получат российское сырье».

Далее обсуждалась Франция. Свободные французские дивизии доблестно сражались в Италии, а члены французского подполья ежедневно атаковали немецкие поезда снабжения и радиолокационные станции с большим риском для жизни. Тем не менее, учитывая, что американские потери исчислялись сотнями тысяч, а советские – миллионами, Рузвельт и Сталин не были склонны слишком уж жалеть французов. «Проблема с де Голлем, – сказал Сталин, – в том, что он ведет себя так, будто он великий лидер, а Франция – по-прежнему великая держава. Но он ошибается и в том и в другом. Настоящая Франция сотрудничает с Германией, и ей придется расплачиваться за это после войны». Рузвельт согласился и предложил, чтобы «французам старше сорока, в особенности французам, служившим Виши, [не позволялось] занимать государственные должности».

Было достигнуто общее согласие по двум другим вопросам – Французскому Индокитаю и Индии. После войны Индокитай должен быть передан под опеку Организации Объединенных Наций в рамках подготовки к обретению независимости. «Париж владычествует [в Индокитае] уже сто лет, – сказал Рузвельт, – и люди там живут хуже, чем раньше». Что касается Индии, то Рузвельт и Сталин согласились, что ее будущее по понятным причинам не стоит обсуждать на конференции. Однако в личной беседе Рузвельт все же затронул эту тему, сказав, что лучшим решением для Индии будет реформирование по принципу «снизу вверх». Сталин согласился, но подчеркнул момент, который упустил из виду Рузвельт: «Это будет означать революцию».

Пока Сталин и Рузвельт общались, Черчилль размышлял. Последние несколько месяцев было очевидно, что «Большая тройка» превращается в «Большую двойку плюс единица», и Черчиллю было трудно приспособиться к переменам. В тот день премьер выглядел таким несчастным, что прибывший в Тегеран Моран нарушил свое правило избегать личных вопросов и, как он рассказал позже, спросил премьер-министра, не случилось ли чего-нибудь. «Много чего случилось», – ответил Черчилль, но отказался вдаваться в подробности. На следующий день Гарри Гопкинс просто сиял, когда Моран пересекся с ним на конференции. «Гарри „с улыбкой до ушей“ рассказал мне, как президент спросил Сталина, не хочет ли он обсудить будущий мир во всем мире», на что Сталин ответил, что «ничто не мешает им обсуждать все, что нам нравится».

Первое пленарное заседание конференции началось после встречи Рузвельта и Сталина 28 ноября, и ему предшествовала церемония обмена подарками. В честь великой победы русских под Сталинградом отряд из сорока солдат вскоре после полудня торжественно промаршировал в большой зал советского посольства. Двадцать британских солдат, штыки которых сияли в лучах полуденного солнца, струившихся через окно, двинулись в одну сторону зала, двадцать русских с автоматами – в другую. Рузвельт сидел на стуле посередине, Сталин по одну сторону от него, Черчилль по другую. Когда все встали по местам, российский оркестр сыграл воодушевляющую версию «Интернационала» и не совсем правдоподобную версию «Боже, храни короля», после чего Черчилль выступил вперед и преподнес Сталину сверкающий 120-сантиметровый «Меч Сталинграда». Надпись на мече гласила: «Дар короля Георга VI отважным защитникам Сталинграда в знак уважения от британского народа». Искренне тронутый Сталин поднес меч к губам и поцеловал его, а затем передал своему верному маршалу Ворошилову, который тут же уронил меч на пол.

Несколькими часами позже Рузвельт открыл первую сессию Тегеранской конференции с остроты. Он сказал, что для него, как для самого молодого члена альянса, было большой честью приветствовать старших. Когда смех утих, президент поделился своим видением ситуации на фронтах. По его словам, в Тихом океане Соединенные Штаты тащили все на себе и потопили больше кораблей, чем Япония могла бы восполнить. По поводу Китая он выразил озабоченность. В самой важной союзной стране на Тихоокеанском театре военных действий правила толпа полевых командиров, больше интересующихся властью и богатством, чем борьбой с Японией. Затем он обратился к Европе. После пяти крупных конференций – Касабланка, «Трезубец», «Квадрант», Каир и Москва – проблема второго фронта была окончательно решена. План, описанный Рузвельтом в тот день, был, по сути, обновленной версией того, что генерал Маршалл продвигал с 1942 года – вторжение через Францию вглубь Германии. Чтобы успокоить британцев, план оставлял место для маневров в Эгейском море и Адриатике в 1944 году при условии, что это не будут масштабные кампании. Когда подошла очередь Черчилля, он сказал, что «Оверлорд» оттягивает на себя бо́льшую часть ресурсов Великобритании и Америки, но обе страны полны решимости осуществить вторжение через пролив. Заявление, казалось, противоречило приказам, которые Энтони Иден получил перед отъездом на Московскую конференцию: «Скажите Сталину, что клятва Британии в отношении “Оверлорда” зависит от обстоятельств войны в Италии».

Пока Черчилль описывал свое видение ситуации, Сталин достал лист бумаги и карандаш и начал рисовать волков. По словам биографа Сталина Сьюзен Батлер, эти рисунки были отголосками времени, проведенного в Сибири. Царский режим девять раз отправлял его в ссылку, молодой Сталин восемь раз бежал. В девятый раз его отправили в глухую дыру под названием Курейка, отдаленную крестьянскую деревню недалеко от полярного круга. Грянувшая в 1917 году революция позволила Сталину покинуть Курейку, но память о ней осталась с вождем на всю жизнь. Часто, когда Сталин был расстроен, напуган или просто скучал, на него накатывали воспоминания о волчьих стаях, пересекающих тундру на утреннем холоде, тогда он брал ручку начинал рисовать.