– Ничего из твоих расспросов не выйдет. Те, кто должен обо мне знать, – Узел, сын Пташника, Фитиль, сын Кузнеца и Мрак – знают. И пусть тебе этого будет достаточно. Ты что, не умеешь отвечать на простые вопросы иначе как другими вопросами?

– Я просто не понимаю, почему тебе не сказали, где можно взять еду.

– Кто-то должен был мне ее принести, – ответил я. – Так было решено.

Она снова закусила губу.

– Это был ты? У меня не нашлось времени. В госпитале десятки раненых. Не знаю, отчего бы мне еще носить кому-то, кто в силах и сам дойти.

– Потому что тебе это поручили, – сказал я терпеливо. – В этом смысл армии. Именно потому от девушек на войне больше суеты, чем пользы.

– А что мне было делать? Я – кирененка, поэтому сражаюсь. Было немало женщин, покрывших себя славой на войне. Ты что, никогда не слышал о Бризе, дочке Вещуньи?

– Слышал, – ответил я устало. – Но нынче – не героический эпос, а война. Причем скверная. Не надейся здесь на славу – лишь на боль, смрад, страх и страдание.

– Я уже убила амитрая! – крикнула она. – А ты?

– Я убил нескольких. Причем тайно. Но лучше я от этого не сделался. Это лишь необходимость. Го-ханми.

– Настоящий кирененец мужественен и преисполнен чести. Он с радостью отдает жизнь за свой клан, народ и Создателя. Убивает как волк и смеется победе, а не плачет и не рассказывает о го-ханми. В «Песне о Бризе» хорошо сказано…

Я отмахнулся и промолчал. Мы прошли еще немного. Вода чувствовала, что я не воспринимаю ее всерьез, и потому обиделась, но по дороге вызверилась на нескольких попавшихся под руку, поучая их, как должны себя вести настоящие кирененцы. Четверых солдат пехоты, что попивали пальмовое вино из одной тыквы и играли в кости, вместо того, чтобы «поискать полезного занятия»; какую-то симпатичную женщину, сидящую на повозке, которая причесывалась и красилась, «словно собирается на свадьбу в то время как люди страдают и сражаются». В конце концов, проводница моя вызверилась на ребятенка, сидящего на дышле и тихонько плачущего, устремив глаза в никуда. Этот, как выяснилось, «был уже почти мужчиной и должен бы выказывать мужество воина».

И тут мое терпение закончилось.

Я присел возле мальчишки и осторожно коснулся его плеча.

– Могу я взглянуть на флейту, что у тебя за поясом? Ты же умеешь играть?

Он покачал головой.

– Это флейта моей сестры. Только это мне и осталось, а сама сестра сейчас лежит больная в лазарете. У нее желтая горячка. Говорят, она может умереть. А мне только восемь!

– Но ведь она еще не умерла, – сказал я. – А в лазарете ее пытаются лечить, поэтому рано ее оплакивать. Может, она выздоровеет, и твоя боль окажется напрасной. Дай-ка мне флейту, и не бойся, я ее не заберу.

Я взял флейту, тростниковую сакуками, и подул в нее на пробу. Был у нее милый простой звук, и я сыграл мелодийку, потом еще одну, и еще. Я не был мастером флейты, но народные песенки сыграть мог.

Заметил, что подле нас собирается все больше детей. Грязных, в порванных курточках, но с клановой бахромой и с ножами у бедра. Они садились вокруг меня на земле, глядя огромными влажными глазами, словно напуганные зверьки. Глазами, в которых я видел пожары, кровь и страдания.

Вода стояла над нами: нетерпеливая и с решительно сложенными за спиной руками.

Я играл еще какое-то время, и мне казалось, что на напряженных лицах маленьких слушателей начинают появляться более теплые чувства. Теперь они меньше напоминали перепуганных щенков, а больше – нормальных детей, которым бы теперь учиться знакам или перебрасываться мячиком, а не сидеть в пустошах, преследуемыми всеми тименами империи.

В какой-то момент я уже сам не знал, что играю. И вдруг понял, что мелодия, которая вытекает из-под моих пальцев, – та самая «Песнь о геройстве», которой я поднимал дух моих дрессированных быстреек.

Это была обычная флейта и обычные дети, а потому я не мог иметь над ними странной власти, которую давал над зверушками тот инструмент, но это ничего не меняло. Они перестали всхлипывать, спины их распрямлялись, а на личиках появилось выражение странной, спокойной решимости.

Я прекратил играть и отдал флейту мальчишке, повернулся к Воде.

– Прежде чем скажешь, что настоящий кирененец использует флейту только затем, чтобы крушить головы амитраев, покажи мне лазарет.

И мы пошли к лазарету, а часть малышей побежали за нами.

– Чьи это дети? – спросил я. – У них нет родителей или родственников? Кто их опекает?

– Это дети войны, – ответила она все еще обиженным тоном. – Они присоединились к нам, и мы все их опекаем, но я даже не знаю, все ли они кирененцы.

– Со временем кирененцами они станут, – сказал я. – Если мы выживем.

Лазарет окружали расставленные всюду ширмы, но главным образом он состоял из матов, разложенных под полотняными навесами, на которых лежали люди; из роев мух, круживших здесь, несмотря на дым кадильниц, и из смрада. Однако Бруса я нигде не видел. Спрашивал о нем, описывал как кирененца или амитрая, но никто не мог мне помочь. Медиков было лишь пятеро, двое как раз спали, а оставшаяся тройка кружила между ширмами, меняя повязки, нося лекарства в маленьких корзинках и посудины с водой.

У меня тряслись руки, я вдруг почувствовал внезапный страх: будто огромная змея пожирала мои кишки.

А потом я увидел кебирийца. Жутко высокого и гибкого, с большими, белыми как сахар зубами, лоснящимся бритым черепом и медно-коричневой кожей, покрытой татуировками. Он сидел на корточках под закрытым военным шатром, одетый только в набедренную повязку и странные сандалии, и играл на двустороннем барабане.

Я не имел понятия, это ли Н’Гвемба, с которым я успел познакомиться, или кто-то другой, но я направился к нему.

– Стой! – крикнула Вода и грубо схватила меня за плечо, второй рукой потянувшись за ножом. – Ты не можешь туда войти! Что ты себе думаешь?

Я потянулся к ее стиснутому на смятой куртке – на моем плече – кулаку и накрыл его ладонью; потом нырнул под руку Воды, сделал еще одно движение и вынул нож из пальцев кирененки. Шагнул в сторону шатра, когда девушка кувыркнулась в воздухе и рухнула спиной на кучу пустых плетеных корзин.

Я перевернул рукоять в ладони, так, чтобы клинок спрятался за предплечьем, и опустил руку вдоль тела.

– Где Брус, сын Полынника, которого ты пытал сегодня утром? – спросил я спокойно, словно узнавая, могу ли я одолжить щепоть соли. Но внутри меня пылал огонь.

Кебириец поднял темное лицо, но ничто не указывало на то, что он меня понял. Южане выглядят странно. Это красивые люди, как с картинки, но выглядят ужасно дикими. Напоминают хищных животных, ходящих, будто люди, на двух ногах. Двуногие леопарды с лицами статуй.

Я повторил вопрос.