Он слегка наклонил голову и стал ждать. Когда я высунул язык, он прикоснулся к нему кончиком пальца. Он впервые прикоснулся ко мне, и я ощутил жар, похожий на пламя. На кончиках его пальцев были мозоли, точь-в-точь как у меня. Он указал в сторону прохода между рядами:

— Теперь давай.

Я указал на его мозоли:

— Ты играешь на гитаре.

— Немножко, — бесстрастно ответил он.

Я сделал шаг и остановился.

— Нужно будет как-нибудь поиграть вместе.

Он наклонился ко мне поближе.

— Мы уже делали это раньше. — Его дыхание было теплым, но не обжигающим. — Я двадцать лет ждал, пока ты это скажешь.

— В самом деле? — Я почесал голову. — Как же ты раньше не дал мне знать об этом?

— Я вопил во все горло.

— И почему я тебя не слышал?

Он прикоснулся к моей груди, прямо над сердцем.

— Ты не слушал.

— Метко сказано.

— Спасибо.

— Могу я попросить еще кое о чем?

— Попросить ты можешь. — Его тон стал деловитым:

— Если это плохо кончится…

— Если?

Я поперхнулся.

— Ладно, когда это случится, не будешь ли ты так добр, чтобы встать между мною и Делией? Я не хочу, чтобы она видела…

— Уже поздновато для этого.

— Если бы мой отец был здесь, он бы сказал, что никогда не бывает слишком поздно. Ничто не делает нас негодными. Не важно, во что мы впутываемся, не важно, как глубоко мы опускаемся, — мы всегда можем повернуть назад. Вернуться домой.

— Так ты слушал?

Я пожал плечами.

— Почему это важно? — спросил он.

Я посмотрел на Делию, стоявшую на сцене.

— Она уже долго страдает, и я причинил ей всю эту боль. Я не хочу делать ей еще больнее.

Слеза сорвалась с его лица и упала на мою щеку. Он посмотрел на Делию, потом на меня и кивнул.

Я сделал шаг к сцене, потом повернулся и сказал громче:

— Мне жаль, что я так вел себя в прошлом…

— Мне тоже.

Много между нами оставалось невысказанным, но когда я снова посмотрел в его сторону, его уже не было. Каждые несколько минут меня охватывала дрожь. Я продолжал таять на глазах. Я был совершенно уверен, что проживу до конца выступления, и так же уверен, что не переживу сегодняшнюю ночь. Мне нужен был план ухода, исключавший участие Делии.

Так или иначе, я еще не умер, и нам предстояло играть музыку.

Эхо голоса Биг-Бига только что затихло среди утесов. Я помнил ту бурю, когда отец вышел вперед из глубокого сумрака, не имея при себе ничего и никого, кроме Джимми. В память об этом я начал выстукивать барабанный ритм по верхней крышке гитары.

Мой стук и струнный перебор подняли с места пять тысяч поющих, хлопающих, свистящих и кричащих людей. Я медленно продвигался вперед, вспоминая, как это делала Делия. Не торопясь, петляя среди людей. Один прожектор освещал Делию на сцене, другой был направлен на меня. Когда я подошел ближе, хор загудел. Потом я услышал, как вступил пианист. Биг-Биг — его очередь, его расчет времени. Его пальцы, толстые, как сосиски, наигрывали мелодию на клавишах. Эффект этого звукового кружева был захватывающим. Но, хотя в нем присутствовала своя красота, ему не хватало блеска и величия, пока Делия не открыла рот и не начала петь.

Как зачарованный, я поднялся на сцену. Какая-то моя часть продолжала играть, а другая смотрела, как она изливает свою душу в песне. Улыбка на лице Делии была финальным выражением чувства, целиком охватывавшего ее тело. Каждая мышца, импульс, каждый удар сердца, — все это находило воплощение в ее песне. Пока мои пальцы наигрывали аккорды и перебирали струны, во мне открылись внутренние шлюзы, выпускавшие песню, которую я держал в себе больше двадцати лет.

Час спустя Делия сделала паузу, чтобы перевести дыхание, и в концерте наступил естественный антракт. Какой-то парень в задних рядах вопил песню «Сын проповедника»[53].

Делия посмотрела на меня и пожала плечами.

— Я завелась.

Я взглянул со сцены на огромную площадку у Водопада — место, созданное моим отцом.

— Думаю, папе бы это понравилось, — пробурчал я себе по нос.

— Что ты сказал? — спросила Делия.

— Я сказал: «Ты великолепна».

Голос из аудитории показался мне знакомым. Я обвел глазами первый ряд и обнаружил парня в толстовке с капюшоном. Он пил содовую, закусывая хот-догом, положив ноги на край сцены. Достаточно близко от меня, чтобы я мог услышать запах, который тоже был знакомым… капуста и какой-то дурно пахнущий сыр.

Я наклонился, и Блондин посмотрел на меня из-под капюшона.

— Это был ты? — поинтересовался я.

Ответа не последовало.

— Но, кажется, ты говорил, что тебя не было в Нэшвилле.

Он откусил еще раз, размазав горчицу в уголке рта.

— Никогда такого не говорил.

— Говорил. — Я указал вдаль. — Ты недавно сказал…

— Я сказал: «А почему ты думаешь, что я куда-то уходил?»

— Точно.

— Купер, я говорил не о каком-то конкретном месте.

Я почесал в затылке.

— Тогда о чем?

— Я говорил не о вещах или местах. Я говорил о человеке.

Я решительно ничего не понимал.

— Послушай, ты несешь чепуху.

Он прожевал кусок и выскочил на сцену. Проскользнув мимо меня, он прошептал: «Некоторые принимают ангелов…» Потом он уселся на пианино прямо за мной, раскрыл карманный нож и начал что-то строгать.

— Поскольку мы окружены великим множеством свидетелей…

Я пожал плечами.

— Я уже много раз слышал это раньше. Отец…

— Возможно, ты слышал, но слушал ли ты?

За несколько секунд лицо Блондина преобразилось: сначала оно стало похожим на лицо старика из кафе-автомойки Дитриха Винера, потом на лицо полисмена, который привел меня в чувство на улице после удара по затылку и кражи Джимми, потом на лицо вышибалы из Принтерс-Элли, который дал мне стопку бумаги для записи музыки в Нэшвиллской системе счисления, и, наконец, на лицо ребенка, попросившего мой автограф после выступления в Лидвилле.

Он наклонился так близко, что я ощущал на лице его дыхание.