Меньше чем через год, однако, Шардик впал в тоску и апатию, заразился глистами, заболел лишаем и, непрестанно чешась, разодрал в клочья одно ухо, впоследствии сросшееся уродливо. Поскольку ни Ранзеи, ни тугинды рядом не было, а замкнутое пространство клетки и непреходящая угрюмая злоба зверя внушали опасения, Кельдерек в конце концов оставил надежду возобновить Песнопение. На самом деле все девушки — хотя они продолжали кормить Шардика, усердно за ним ухаживать и следить за порядком в здании, ставшем его жилищем, — теперь испытывали такой страх перед медведем, что постепенно исключили из своего служения обычай приближаться к нему, покуда он не огражден от них прочной решеткой. Один только Кельдерек по-прежнему знал в глубине души, что должен подходить и вставать перед ним, бескорыстно предлагая свою жизнь и повторяя снова и снова молитву всецелой преданности: «Сенандрил, владыка Шардик! Прими мою жизнь. Я принадлежу тебе и ничего не прошу взамен». Но все же, произнося молитву, он всякий раз мысленно добавлял: «Ничего — кроме твоей свободы и моей силы».

Во время долгих поисков Шардика, в ходе которых умерли две девушки, Кельдерек подхватил малярийную лихорадку; теперь болезнь время от времени возвращалась, и он по нескольку дней кряду лежат в поту и ознобе, не в силах съесть ни крошки, и часто — особенно когда по деревянной крыше стучали дожди — видел в спутанных горячечных снах, как он выбегает вслед за Шардиком из леса, чтобы разбить наголову потрясенное, объятое ужасом бекланское войско, или звездной ночью несется вниз по Ступеням в надежде найти Мелатису у костра впереди, но костер удаляется от него все дальше и дальше, а из-за деревьев раздается голос тугинды: «Не вздумай совершить святотатство — особенно сейчас!»

Кельдерек научился определять дни, когда к Шардику можно приближаться без всякой боязни, — дни, когда он мог стоять рядом с погруженным в унылую апатию медведем и подолгу разговаривать с ним о городе, окруженном бесчисленными опасностями и нуждающемся в божественном покровительстве. Иногда, совершенно неожиданно, к нему возвращалось знакомое чувство, будто он вознесся в некие высшие области, бесконечно далекие от обыденной человеческой жизни. Только теперь он поднимался не к безмятежным высотам сияющего безмолвия, с которых некогда смотрел на опушку ортельгийского леса, но оказывался рядом с владыкой Шардиком на вершине ужасной дикой горы, окутанной вихревыми облаками, пустынной и далекой, как луна. Из темноты и ледяного тумана, с черного неба в сверкающих звездах доносились глухие раскаты грома, резкие птичьи крики, еле слышные голоса — невнятные крики предостережения или злобного торжества. И Кельдерек, скорчившийся на самом краю воображаемой бездонной пропасти, терпел невыносимые муки, от которых не было спасения. Во всем мире, от полюса до полюса, не оставалось ни единой живой души, кроме него, и он страдал в совершенном одиночестве, всегда бессильный пошевелиться, — возможно, уже и не человек вовсе, а камень, погребенный под снегом или расколотый молнией, своего рода наковальня под сокрушительными ударами жестокой холодной силы, властвующей в областях, непригодных для человеческой жизни. Обычно жуткое ощущение выброшенности за пределы человеческого мира притуплялось и даже отчасти подавлялось обрывочными воспоминаниями о своем реальном существовании, подобными зыбким отражениям на подернутой рябью глади реки: он король Беклы, в ногу ему впиваются острые соломинки, открытые ворота в Каменную Яму видятся прямоугольником света в дальнем конце темного зала. Однако несколько раз Кельдерек оказывался наглухо заперт, точно рыба во льду, между бескрайними потоками времени, где горы проживали свою жизнь и рассыпались в прах, а звезды загорались и гасли в течение тысячелетий, и тогда он падал как подкошенный и часами лежал в полном беспамятстве рядом с косматым телом Шардика, а потом, очнувшись с чувством безысходного горя и отчаяния, брел наружу и долго стоял на солнце с чувством усталого, нетребовательного облегчения, какое испытывает человек, вынесенный волнами на сушу после кораблекрушения.

Хотя и не в силах постичь истину, скрывавшуюся в жутких призрачных высях, куда его, точно стрелка компаса, постоянно направляла непоколебимая преданность Шардику, Кельдерек все равно добросовестно старался извлечь из страданий, там претерпенных, какой-то смысл, какое-то божественное послание, имеющее отношение к судьбе народа и города. Порой он понимал в глубине души, что все его предсказания и пророчества — выдумка и обман, пустая болтовня шарлатана. Но многие из них, кое-как состряпанные из неразумения, угрызений совести и простого чувства долга, впоследствии сбывались или, по крайней мере, принимались ортельгийцами за несомненную правду, тогда как любая честная, пускай и невнятная, попытка облечь в слова то, что ускользало из памяти, как полузабытый сон, и не поддавалось словесному описанию, вызывала лишь недоуменные хмыканья и пожимания плечами. Хуже всего на людей действовало честное смиренное молчание.

Шардик денно и нощно занимал мысли Кельдерека. Все богатства Беклы — сами по себе являвшиеся важной и желанной целью для баронов, солдат и даже для Шельдры — не представляли для него ни малейшего интереса. Он принимал почести, полагающиеся королю, и исполнял роль, ободрявшую и укреплявшую дух баронов и народа, с чувством глубокой веры в такую необходимость и в собственную богоизбранность. Но все же, размышляя в сумрачном гулком зале и наблюдая за медведем, охваченным приступами ярости или апатии, Кельдерек исполнялся уверенности, что в конечном счете все, чего он добился (и что казалось почти божественным чудом в человеческом разумении), совершенно ничтожно по сравнению с успехами предстоящими.

Раньше, когда он заботился лишь о том, как бы заработать на хлеб охотничьим промыслом, он думал единственно о вещах, необходимых для достижения этой ограниченной цели, — так крестьянин оставляет без внимания весь мир, лежащий за пределами своего клочка земли. Потом на него низошла сила Шардика, и в глазах всех окружающих, да и в своих собственных, он стал избранником божьим, носителем сокровенного знания, который со всей ясностью видит, в чем заключается его миссия и что требуется для ее осуществления. Как орудие Шардика, он обрел не доступное никому другому понимание, независимое и свободное от всяких сомнений. В свете этого своего понимания он оценивал все суждения и поступки окружающих, расставлял все и вся по местам. Верховный барон Ортельги оказался фигурой малозначащей; первостепенную важность имела, казалось бы, самоубийственная решимость Кельдерека доставить на Квизо известие о пришествии Шардика. Однако теперь, хотя Шардик стал владыкой Беклы, Кельдерек чувствовал недостаточность своего понимания. Его неотвязно преследовало ощущение, что все произошедшее едва затронуло границу божьего замысла, что сам он по-прежнему пребывает во тьме неведения и что какое-то великое откровение еще предстоит искать и найти, вымолить и получить — откровение высшего мира, с точки зрения которого положение и власть Кельдерека значат для него самого не больше, чем для лежащего в клетке зверя с грязной торчащей шерстью и вонючим пометом. Однажды во сне он увидел себя в парадных одеяниях и короне, словно бы направляющегося на торжество по случаю годовщины победы, но на самом деле гребущего на охотничьем плоту вдоль южного берега Ортельги. «Кто такой Шардик?» — крикнула прекрасная Мелатиса, неторопливо идущая по опушке леса. «Не знаю! — крикнул он в ответ. — Я ведь простой, невежественный парень». Звонко рассмеявшись, она сняла свой широкий золотой нашейник и кинула ему через тростниковые заросли; он хотел было поймать украшение, но в следующий миг сообразил вдруг, что оно ведь ничегошеньки не стоит, и опустил руку, дав нашейнику упасть в воду. Очнувшись ото сна и опять увидев медведя, бродящего взад-вперед за решеткой, Кельдерек поднялся на ноги и долго молился в тусклом свете наступавшего утра: «Забери у меня все, владыка Шардик. Забери у меня власть и королевство, коли тебе угодно. Но даруй мне новое понимание, чтобы постичь твою истину, пока для меня недосягаемую. Сенандрил, владыка Шардик. Возьми мою жизнь, если хочешь, но только позволь, чего бы мне это ни стоило, найти то, что я по-прежнему ищу со всем усердием».