Почему художником? Вы отстали от жизни, товарищ Морской. У нас с художниками теперь все в порядке, нам корректор нужен. Помните, на прошлой неделе что было? Вместо «Москва — столиця пригноблених» — «Москва — столиця пригноблення» написали. Хорошо, у товарища Хижняка случайно уже перед печатью на эту статью глаз упал, — последние слова Анечка произнесла после того, как заглянула в свою легендарную шпаргалку. — И ведь что оказалось! Мало того, что ошибка, так ведь и статья не новая! Ишь, придумали! Перепечатали давнюю, еще довоенных лет статейку. За нее и тогда головы полетели, и сейчас. Оно бы и ладно, но у нас — три дыры в штате. Я так рада, что у коллег в редакции была как раз, когда редактор Галину Борисовну отчитывал. Вот и договорились о переводе, чтобы всем хорошо. Нам — опытный сотрудник. Им… — Тут Анечка не нашлась, что сказать, но Поволоцкая ей помогла:

— Вы оказали им огромную услугу! Для них большая честь и радость не видеть меня больше. — Она снова переключилась на Морского: — Можно, я не буду тебя обнимать? Виделась со Смоличем. Не сдержалась, кинулась на шею, разрыдалась. Не хочу опять этих глупостей…

— Глупостей не надо, правильно! — снова вмешалась Анечка. — Я когда Галину Борисовну к нам только завела, она в вестибюле еще огляделась, говорит: «В этих стенах долгое время работал мой друг, Владимир Морской!» А я ей сходу: «Он и сейчас тут работает! Пойдемте». О чем же тут плакать? Встреча старых друзей — это всегда радостно.

Морской с Поволоцкой уже не обращали на нее внимания, глядя друг другу в глаза.

— Мы не зашли по приезде, потому что даже вздохнуть было некогда, — оправдывался Морской вздыхая.

— Даже если бы зашли, нас не застали бы, — нашла галантное оправдание друзьям Галина. — Нам лишь недавно удалось вернуться. Немцам понадобился наш дом, и последний год мы жили в бывшей конюшне неподалеку. Чтобы вселиться в собственные комнаты теперь, потребовалась масса разрешений.

Правила приличия не допускали расспросов при посторонних. Да и вообще, расспросы в последнее время были не в чести: что-то важное люди друг другу рассказывали сами. Морской старательно прикидывал, как осторожно начать разговор, когда Анечка наконец, уйдет. К счастью, это случилось очень скоро.

— Как дети, как Саша, как мама, как все? — неожиданно для самого себя выпалил Морской, утаскивая Галину в коридор подальше от редакторской суматохи.

— Как Галочка, как Лариса, что с остальными? — одновременно с ним шептала Поволоцкая.

И началось ставшее уже привычным, но все еще пугающее:

— Дети в порядке, мама тоже. Голодали кошмарно, но в целом — как все. Сейчас Бореньке в школе ежедневно дают булочку и ложку сахара в придачу — хорошее подспорье. Очень жалко город! Бекетов умер в первую же осень оккупации. Болел. А Ольга Дмитриевна Багалей — слышал? — в 42-м попала под машину. Насмерть. А Анечку я как раз с 42-го и знаю. Ее дед придумал спичками торговать, мы помогали. И еще вместе еду носили в детский дом. Когда было что носить… — шептала Поволоцкая, отводя глаза. Морской прекрасно знал эту манеру. Так говорили — обо всех наперебой, — когда боялись сказать важное о близких.

— Что с Сашей? — напрямик спросил он.

«Нова Україна», сентябрь 1942 года

— Не знаю точно, — прошептала Поволоцкая. — Но, наверное, все плохо. Я даже не могу понять, куда писать. Послала тысячу запросов, но ответы не приходят. Всем не до нас.

— Так бывает, — осторожно протянул Морской, стараясь рассуждать оптимистично, хотя у самого сжималось сердце.

Саша Поволоцкий был не просто другом. Он был из тех людей, чья гибель стала бы потерей всесоюзного масштаба. Как жутко, что войне плевать на степени таланта. Тем не менее, Владимир продолжил: — Я знаю много случаев, когда бойцов не находили по два года, ну а потом налаживалась связь.

— Мой муж был арестован в 41-м, — твердо произнесла Галина. — Советской властью. По подозрению в нежелании эвакуироваться. Считается, что он ждал немцев и хотел с ними сотрудничать.

— Какая чушь! — Обвинение было настолько неправдоподобным, что Морскому стало легче. — Это нелепость. Просто глупая ошибка. Сначала загребли на всякий случай. А потом, видимо, было уже не до того, чтобы пересматривать дела. Уверен, — выпустят, как только дойдут руки разобраться.

— Всех заключенных перед оккупацией уводили из города. Саша написал записку. Добрые люди, совершенно нас не зная, не побоялись передать, — отрешенно продолжила Галина. — Я знаю, куда его должны были доставить в эвакуацию. Оттуда отвечают: не числится. Нигде не числится. Я не хочу сдаваться и думать о плохом, но…

— Тсс! — Решительно перебил Морской. — Мы обязательно его найдем! Через газеты, через Союз писателей. Могли напутать что-то с документами, могли в пути все прояснить и отпустить… Забрать на фронт могли…

— Через газеты и через союз друзья уже пытались — бесполезно, — вздохнула Галина. — За розыск обвиняемого в антисоветской агитации, как ты понимаешь, официальным инстанциям браться не положено. Считается, что Саша и сам нарочно не уехал, и других призывал оставаться.

— Но он не призывал! — Уж в этом-то Морской не сомневался. Саша мог рассказывать, что ходят слухи о сложностях по пути в эвакуацию. Мог вместе со всеми утверждать, что наши Харьков не оставят, поэтому и уезжать не придется. Но призывать кого-то оставаться? Поволоцкий слишком ответственно относился к словам для таких заявлений. И уж тем более не мог сам желать встречи с фашистами. — Он же под своей фамилией печатал антифашистские стихи, — напомнил Морской Гале. — Попасться в лапы к немцам для него было бы верной смертью. Он понимал это прекрасно. Я помню, мы еще в сентябре 41-го обсуждали, прочтя, как кто-то из ленинградского «Боевого Карандаша» сказал, мол, самую мощную похвалу получил от гитлеровцев: те издали указ повесить авторов карикатур и шаржей при первой же возможности. «Значит, в точку! Значит, не зря работаем!» — говорил кто-то из «карандашистов» репортеру, и Саша в ответ на мой вопрос, есть ли и по его душу такой же указ, сказал, мол: «Я надеюсь! По крайней мере сделаю все возможное, чтобы был».

— Все так, — кивнула Поволоцкая. — Он остался только потому, что я не выжила бы в том ужасном переполненном вагоне. Нам обещали, что будут еще поезда. Говорили, что работа Поволоцкому всегда найдется и чем дольше он задержится, тем лучше. Но хватит обо мне, — она хотела перевести разговор на другое, но Морской не дал, продолжая возмущаться нелепыми обвинениями. — Наше с вами мнение ничего, увы, не изменит, — говорила