Но Давид не дает договорить. Хватает меня за руку и буквально впечатывает в свою грудь, обнимая двумя руками. Я максимально старалась успокоиться перед тем, как вернуться домой, потому что нам с Давидом предстоит серьезный и очень важный разговор. Но его неподдельное беспокойство, которое передается и мне, его забота пошатывают мой хлипкий самоконтроль, и я снова начинаю плакать, прижимаясь к Давиду.

— Никогда так больше не делай, Тея! Никогда! — строго выговаривает мне Хакимов. Неожиданно отстраняет от себя и заставляет поднять голову. — Эй, ты чего плачешь? Все, все, я больше не ругаюсь. Но и ты меня пойми: ты не пришла в клинику, ничего не говорила, я чуть с ума не сошел!

Он без остановки гладит меня по волосам и спине и смотрит так, как будто не видел вечность. В его глазах есть что-то необъяснимое, что-то, что греет душу. Никто и никогда на меня так не смотрел в жизни. Только Давид. Потому что и не любил меня никто, кроме него.

Понимание этого придает мне сил на дальнейший разговор. Я понятия не имею, как он сложится, но одно знаю точно — в одиночку, без помощи Давида мне не справиться.

— Что случилось, Богиня? — Хакимов заводит меня в гостиную и усаживает на диван. У меня трясутся руки, и зуб на зуб не попадает. — Никакого разговора не будет, пока ты не успокоишься!

Давид встает и уходит на кухню. Неужели он это всерьез?..

Но расслабляюсь, когда Хакимов возвращается со стаканом воды и буквально впихивает мне его в руки, придерживая поверх моих ладоней, и заставляет выпить воду маленькими глотками. Это действительно помогает мне успокоиться: я глубоко вдыхаю, прикрывая глаза, и резко выдыхаю, чувствуя готовность к разговору.

— Вот теперь гораздо лучше. Посмотри, — наклоняется ко мне, — я прямо чувствую, что на макушке появились первые седые волосы. Есть?

— Дурак, — смеюсь, окончательно расслабляясь, и толкаю Давида в плечо. Он сгребает меня в охапку, целуя в висок. Двумя руками прижимает к своему твердому и горячему телу. Под моей ладонью бьется уверенно и размеренно сильное и такое любящее сердце. Зарываюсь носом во впадинку между шеей и плечом и глубоко вдыхаю запах любимого мужчины.

— Рассказывай, Богиня.

Слегка отстраняюсь, чтобы смотреть в глаза Давиду, чтобы, если чего-то не смогу сказать, он сам все прочел и понял по моему взгляду.

— Сегодня мне звонили из дома малютки.

Чувствую, как Хакимов напрягается всем телом. В его глазах — тревога и обеспокоенность, потому что еще живы воспоминания о моих панических атаках. Хоть я и научилась с ними справляться. Мы научились. В этом немаленькая заслуга и Давида.

— Зачем, не понимаю?

— Ульяна родила две недели назад. Это моя сводная сестра, дочь отчима, — поясняю, заметив недоумение на лице Давида. Но, кажется, легче не становится, потому что он хмурится все сильнее.

— А причем тут ты и дом малютки?

Прикрываю глаза, собираясь с мыслями, и стараюсь объяснить как можно внятнее.

— Ульяна родила и, спустя две недели, решила отказаться от девочки. Привезла в дом малютки со всеми документами и запиской, в которой указала мой номер и заверила работницу, что я не откажусь от ребенка и позабочусь о ней.

Замолкаю, переводя дыхание. Тут же накатывают эмоции, которые я испытала от сегодняшней поездки.

Разумеется, едва мне позвонили, я тут же сорвалась с места. Не знаю, почему никому ничего не сказала. Возможно, посчитала это своего рода экзаменом от жизни. Научилась ли я справляться со своей болью, смогу ли жить дальше.

Я долго стояла и смотрела на окна серого и безликого здания. Детки, от которых отказались родители, даже живут теперь в месте, которое наводит тоску и депрессию. Долго здесь находиться не смогла бы — эмоции и стены давят безумно, поэтому поспешила войти внутрь.

Работница учреждения, узнав, кто я, мигом рассыпалась в любезностях и поспешила проводить меня в комнату, где было несколько десятков детей. И все они плакали. Навзрыд, разрывая сердце и душу на ошметки.

Я долго не решалась войти, борясь сама с собой. Смогу ли? Не будет ли отката назад?..

«Давай, Тея, ты должна справиться. Должна!».

И я медленно, подгоняемая сотрудницей дома малютки переступаю порог. Разумеется, не могу сдержать слез. Они все такие маленькие, беззащитные крохи. Они попали в этот жестокий и непривычный мир, а уже оказались преданными самым дорогим человеком на свете — мамой.

Я подхожу к люльке, в которой лежит дочь Ульяны, и не вижу ее. Потому что глаза застилает пелена слез, и я не могу сдержать судорожного всхлипа.

— Она у нас молодец, — подливает масла в огонь женщина, — почти не плачет, а если все же расстроится, то хнычет так тоненько, что не сразу и слышно.

Фантазия подбрасывает мне картинки того, как малютка зочт кого-нибудь, рыдая, ей холодно, страшно, одиноко, и никто наверняка не берет ее на руки, чтобы обнять и согреть. Сердце сжимается до размеров зернышка, и кто-то властной рукой откачивает из легких весь кислород.

Решение приходит мгновенно. Уверена, что подсознательно я сразу же его приняла, как только услышала историю девочки, но мне надо было переступить через себя. Понять, что я могу пойти на этот шаг. Что вынесу этот груз на плечах.

Смаргиваю и перевожу взгляд на малышку, что давно рассматривает меня бездонными и умными синими глазами. У нее кукольное красивое личико, губки бантиком и слегка удивленные брови. Такой щекастый хомячок, которого хочется прижать к груди и шептать на ухо, что все будет хорошо.

Глажу крошечную ручку, и неожиданно миниатюрные пальчики железно смыкаются вокруг моего так, что фиг отберешь. Как будто кроха безмолвно просит ее не бросать. И пусть Ульяна — последняя тварь и совершенно чужой для меня человек, в ее дочь я влюблена с первого взгляда.

— Я хочу забрать девочку. Как я могу это сделать?

И вот тут начинаются все сложности.

Директор дома малютки внимательно рассматривает меня поверх очков- половинок и задает ряд дежурных вопросов:

— У вас своя жилплощадь? Постоянный доход? Вы замужем? Последний вопрос покажется вам бестактным, но поймите нас