только не к деду. — Что у него на уме, люди? Зачем он отказался от своего счастья?

— Если думаешь, сноха, что я враг своему дому, — сказал наконец дед хмуро, — то можешь послать за Вартазаром, еще не поздно.

Мать облегченно вздохнула.

— Так чего же стоите как истуканы? Бегите за ним. Продайтесь ему с потрохами, а я погляжу, как вы жиреть будете на его подачках! — крикнул дед, выйдя из себя.

Аво не слышал жгучих слов деда. Сорвавшись с места, он выбежал на улицу. Я хорошо понял дедов гнев. В нашем роду никогда не было батраков. Едва дед кончил свою отповедь, как в дверях появились Аво с Вартазаром.

— Проходи, проходи, ага, забери свой товар! — крикнул дед, все еще злясь. — И можешь особенно не раскошеливаться. Мы люди грошовые!

Когда, скрепив рукобитием сделку, Вартазар ушел, дед сказал:

— Все это из-за попа. И откуда только его вынесло, долговязого?

*

Скрипит гончарный круг.

Как волчок, вертится перед дедом темный круг глины. Вот колесо остановилось. Дед снимает готовый кувшин. Куда он денет его? И зачем он их делает, когда все полки заставлены ими и все равно покупателей на них нет? Заикнись только об этом деду — у него найдутся тысячи пословиц и поговорок, готовых пригвоздить к позорному столбу кощунствующего.

Мои размышления пресек голос деда, раздавшийся над самым ухом:

— Стань-ка на мое место, Арсен, погляжу, что ты за птица. Хлопаешь глазами, а я и в толк не возьму, где твои мысли.

Я склоняюсь над станком, держась таким образом, чтобы столб глины пришелся перед самым моим лицом.

Скрип колеса и шелест извивающейся под пальцами массы снова вселяют в меня надежду. Я теперь готов верить, что от того, как я научусь лепить кувшины, зависит благополучие нашего дома. Мне даже весело от одной только мысли, что я буду гончаром.

Вот он, холодный блеск гончарного круга, который грезился мне и днем и ночью. Теперь я здесь хозяин, я варпет!

— Ну чем он не варпет? — разглядывая сквозь стекла очков кусок глины в моих руках, говорит дед. — Хоть сейчас поставь к станку, и будет он лепить кувшины не хуже приятеля Васака. Чего там не хуже, — лучше…

Течет глина между пальцами. Ободренный похвалой, я стараюсь лепить как можно лучше.

Глиняная масса подвластна мне. Вот она из-под пальцев плавно вытекает, образуя выпуклое кольцо. Вот, выпрямившись, мелькает высокогорлым кувшином.

— Ну чем он не варпет?! — говорит дед, все больше возбуждаясь. — Но я не Апет, и твой выскочка Васак мне не указ. В чем честь нашего рода, Арсен? Она в мастерстве гончаров.

Голос деда становится все жестче, суровее. Кончает он совсем неожиданно:

— Каждому овощу свое время, юноша. Год проглядишь глаза на вязке, год на рисунке, а там, может, смилуюсь и посвящу тебя в гончары.

*

Участок дяди Мухана расположен над тропкой гончаров, на покатом склоне. Каждый раз, проходя по тропинке, мы неизменно видели там дядю Мухана. Без устали, не разгибая спины, трудился он на своей круче.

Часто дядю Мухана можно было видеть поднимающимся в гору с тяжелой корзиной за спиной. Это он таскал землю, чтобы поднять слишком тонкий слой почвы. С некоторых пор на участке появился мальчик, который делал все, что и дядя Мухан. Мальчик этот был Вачек. Он недавно вернулся из Шуши — сбежал из приюта.

Как-то мы шли мимо участка. Поотстав от деда, я взобрался на участок. Дяди Мухана не было. Работал только Вачек.

Размахивая заступом, он со вздохом долбил землю. Передохнет, поднатужится и снова бьет. Заступ медленно погружается в каменистую землю, высекая искры. Старательно, как и отец, Вачек приглаживает, подравнивает, уминает выдолбленную землю.

Я подошел.

— Добрый вечер, Вачек!

Вачек поднял голову. Белые зубы сверкнули на черном от пыли лице.

— Здравствуй, Арсен!

— Как работается, как землица?

— Как видишь. А как твои горшки?

— Ничего, благодарение богу, все идет хорошо, — ответил я и взял горсть земли. — Ну и земля, как говорят, воткнешь оглобли — вырастет арба.

У Вачека лицо засияло счастливой, доверчивой улыбкой.

— Более щедрой земли, чем наша, — сказал он, не замечая насмешки, — не найти больше нигде на свете. Здесь любые злаки будут расти как в парнике. Не земля, а багдадская хурма.

— Да, недаром вы с отцом таскаете ее в корзинах, — ввернул я.

— Чего, чего? — насторожился Вачек, и улыбка мигом слетела с его лица.

— Ничего, завтра будет хорошая погода.

Вачек помрачнел.

— Знаешь, катись ты отсюда своей дорогой!

— А интересно знать, чем ты сегодня попотчевал червяка, что под ложечкой сосет? — продолжал подтрунивать я.

Вачек сжал кулаки.

— Чего пристал, в зубы хочешь?

— Попугай ты, вот ты кто, — говорю я, озлясь, — набил себе голову чужими словами, будто своих мозгов нет. Ковыряешь камень и думаешь, что тут ананасы вырастут? А еще в Шуше учился!

— А ты, говорят, учишься на горшечного варпета и никак не доучишься?

— Молчи, червяк!

— Горшечник!

— Чего опять не поделили? — послышалось над ухом. Возле нас стоял дядя Мухан.

Я покраснел и кинулся со всех ног прочь.

— Горшечник! — донесся сзади голос Вачека.

*

Вечер — наше время, время подростков, освобождающихся на час-другой от домашних работ.

Без труда мы могли в это время полакомиться какими угодно плодами и ягодами, но по-прежнему считали особым подвигом совершать набеги на сады Вартазара. Сады эти прятались за высокими и колючими заборами и зорко охранялись. К ним был приставлен сторож с ружьем и кудлатый пес-волкодав, которого мы боялись больше всего на свете.

Во время урожая к страже присоединялся Хорен, расставлявший повсюду хитроумные засады. С каким наслаждением, рискуя быть избитыми и искалеченными, мы проникали в эти райские сады!

Опасность и недоступность делали их еще более заманчивыми. Но как горестна была расплата! Цепкая рука Хорена не знала пощады и жалости. Она отпечатывалась на щеке, драла за уши, и избитого, истерзанного смельчака выбрасывала за забор.

В это лето любой из нас мог забраться в эти сады, не подвергая себя серьезной опасности. Хорен в садах не показывался, а сторож совсем одряхлел и, как все старики, любил поговорить. Пока у шалаша подосланные нами ребята с напускной внимательностью слушали деда, мы хозяйничали в другом конце сада, устраивая себе обильное пиршество из самых редких сортов винограда, персиков и груш.

В один из таких набегов мы стали жертвой неслыханного предательства.

К садовнику были посланы слушатели, облюбованы лазы в заборе. Мы уже рассыпались по саду, выбирая себе лучшие кусты винограда, как вдруг позади раздался голос:

— А-а, попались, мелочь!

Мы остановились.