Разгорячась, он разразился такой обличительной речью, что я весь сжался — не столько от сознания какой-либо вины, сколько от горького чувства незаслуженной обиды.

*

Устроившись на подоконнике возле коптилки, я готовлю уроки.

— Ну как дела, сынок?

— Ничего, мама.

— А что, дед очень сердится?

— Нет, мама.

Мать вздыхает.

— Не так представляла я все это, сынок, не о таком счастье думала для вас, дети мои.

Было уже поздно. Дед, посапывая, спал на тахте. Аво дома не было. Бугорок под одеялом, изображавший его спящим, мог обмануть деда, мать, кого угодно, но не меня. Бог знает, где он бродил, что делал целый день, но домой возвращался, когда уже все спали.

— Я не мешаю тебе, Арсен?

— Нет, мама.

Мать уселась ко мне поближе. В руках у нее задвигались спицы. Она вязала. Она всегда, всю свою жизнь вязала. Даже когда шла по воду, то и тогда брала с собой чулок или веретено, чтобы у родника, в ожидании своей очереди, не терять времени. Я и сейчас вспоминаю ее не иначе, как со спицами в руках.

Мать вязала, подняв чулок к глазам. Спицы мелькали перед самым носом, но она не смотрела на них. Можно было подумать, что пальцы у нее зрячие. Глаза матери были устремлены в окно, но я знал: она видела далекую, непонятную Россию, где поля, и реки, и деревья одеты в снег. И отца, моего отца. Он шагал по ней, по всей России, высокий, красивый, такой, каким мать увидела его однажды на вартаваре и полюбила.

— Не о таком счастье думала я для вас, дети мои! — повторила мать, перебирая спицами. — Думала, за меня поживете, за отца. За деда нашего, который всю жизнь в работе света не видел.

Мать сдвинулась с места, попала в полоску света, и сразу в ее волосах вспыхнула проседь. И раньше я видел эту проседь, но сегодня она вызвала во мне жалость.

Дверь скрипнула. Аво тенью проскользнул к постели. Через минуту его здоровый, а может, притворный храп покрыл тонкий дедов посвист.

— А на деда не сердись, Арсен, — сказала мать, — мастер должен быть требовательным. Если он будет делать тебе поблажки, какой из тебя выйдет гончар?

Коптилка мигнула, осветив грустное лицо матери.

Аво во сне стал так храпеть и свистеть носом, что мать вынуждена была подойти к нему и повернуть его на другой бок.

— Ты еще будешь заниматься, Арсен? — просила мать.

— Да, мама.

— Спокойной ночи, сынок.

— Спокойной ночи, мама.

*

Как всегда, после уроков я отправляюсь в гончарную. В полумраке пещеры начиналась обычная жизнь. Я разводил огонь в печке, крошил на плите прилипшую сухую глину. Дул в готовый кувшин, опустив его в воду, — не пузырится ли где?

Дед, склонившись над станком, работал. Иногда он отрывался от вертящейся массы, чтобы прикрикнуть на меня.

— Неуч! — кричал он, ловя расползавшуюся на диске глину. — Сколько бухнул воды! Так у тебя все разлетится.

Но, когда однажды я сделал, как дед хотел, оказалось еще хуже.

— Полюбуйся на него! Глину приготовил, будто не горшки из нее лепить, голубцы сворачивать для наместника бога. Добавь воды.

Распаляясь, он уже кричал:

— Тебе не горшки жечь, а просфоры печь!

У деда были свои счеты и с богом, и с его наместниками, при случае он задевал их, хотя в жизни перед ними благоговел.

Улучив минуту, когда дед под каким-нибудь предлогом отлучался от станка, я бежал к Васаку.

Гончарная их находилась неподалеку от нашей. Я забирался в угол и оттуда с завистью наблюдал за Васаком. Апет держался иных правил, чем мой дед. В то время, когда дед ни под каким видом не подпускал меня к станку, Васак с первых же дней был приставлен к нему.

Васак во всем подражал Апету. Он научился соответственным образом отделять большой палец от остальных и, опуская руку в воду, хлопал тыльной стороной ладони по мелькающей перед ним глиняной массе, отогнутым большим пальцем округло и мягко выводя выпуклое кольцо.

Возвращаясь к себе в гончарную, я незаметно повторял его движения, манеру размешивания глины, все его приемы лепки.

Как-то, заметив это, дед выругался:

— Не было в селе мужчин — петуху дали имя Кара-Мамед. Что ж! Танцуй под дудку своего Кара-Мамеда. Только запомни, чужелюб: не всякий колокольный звон — добрый благовест… — Потом прибавил уже беззлобно: — Хитрый ягненок семь маток сосет. У Апета доброе молоко. Припадешь к вымени такого, внакладе не останешься. Скитальца скиталец поймет!

*

Душны и несносны осенние ночи. В это время года в наших домах нет покоя от блох. Они словно стерегут сон. Едва только сомкнешь глаза, они — прыг за пазуху! Ну, а если за пазухой блоха, какой может быть у человека сон!

В такие ночи мало кто спит. Не сплю и я. Тихо в доме. Иногда тишину нарушит короткий вой. То собака столетнего Аки-ами. Паршивый пес нарочно по ночам скулит. Это нехорошо. Когда во дворе скулит собака, жди беды. Но вот она который год воет — и ничего, Аки-ами живет да поживает. А может, его тоже одолевают блохи?

В ертик заглядывает звездное небо. Иногда какая-нибудь звезда сорвется, полетит вниз, оставив за собой золотую нить. Значит, кто-то умер. Может, и это неправда? Ведь говорят же про вой собаки, а на поверку — выдумка. Как хотелось, чтобы это было выдумкой. Плохо умирать.

Черный прыгун залез мне в рукав и, прежде чем ужалить, поскакал по коже. Я махнул рукой, впопыхах, кажется, сильно задел Аво. Ничего, Аво не вернул мне сдачи. Должно быть, мой удар слишком легок, чтобы разбудить его. Спит! Как он может спать, когда на теле такие кусачи! Я снова взглянул на ертик. Звезды были на том же месте, а одна из них даже улыбнулась мне. Так бывает. Когда долго смотришь на звезды, они начинают оказывать тебе знаки внимания. «Хорошо им, звездам, — подумал я, — их не кусают блохи».

Надо сказать, этой осенью мы плохо спали не только из-за этих несчастных прыгунов.

Подумать только! Самим нечего жрать, а тут еще едок нашелся, с ложки корми его, лучшие куски со стола отваливай ему, а то разобидится. Я говорю о нашем постояльце, Карабеде, которого свалили нам на голову не в добрый час. Едок этот был — солдат из отряда Тигран-бека.

Такие же солдаты стояли в каждом доме, но наш был особенный, обжора из обжор, настоящий семиглот, готовый перемолоть зараз все наши запасы. Иди теперь спи