примеру Толстого, Достоевский ассоциирует этот тип отчаянных с огнем; главный образец этого человеческого типа получает у него имя «Лучка», уменьшительное от Луки, фонетически близкое как слову лучина, так и слову луч.

Отчаянный у Достоевского может быть слабым. Двадцатитрехлетний Лучка, убивший шесть человек и любящий этим похвалиться, – «молоденький каторжный, с тоненьким личиком и с тоненьким носиком», «маленький, тоненький, с востреньким носиком, молоденький арестантик <…> из хохлов»[563]. Когда рассказчик впервые слышит леденящие кровь рассказы Лучки, он представляет его более опасным и свирепым, чем Петров. «Но арестанты инстинктивно раскусывают человека. Его очень немного уважали…», в то время как Петрова боялись и восхищались им. «Лучинка» Лучка тщеславно и хвастливо зажигает свое маленькое пламя, тогда как Петров «был благоразумен и даже смирен. Страсти в нем таились, и даже сильные, жгучие; но горячие угли были постоянно посыпаны золою и тлели тихо. Ни тени фанфаронства или тщеславия я никогда не замечал в нем, как, например, у других»[564]. Этот удивительный персонаж олицетворяет силу русского крестьянина. И поэтому он единственный назван по имени в том абзаце финальной главы, где рассказчик произносит о заключенных: «Ведь это, может быть, и есть самый даровитый, самый сильный народ из всего народа нашего. Но погибли даром могучие силы, погибли ненормально, незаконно, безвозвратно. А кто виноват?»[565] В окончательной аналитической оценке отчаянные (по крайней мере, волевые) у Достоевского, как и у Толстого, предстают в позитивном свете. Подобно Антонову у Толстого, в них может быть огонь, но без фокуса, может быть витальность, но без идей; и таким людям, как Достоевский, суждено создать идеи, которые сплотят и оживят Петровых. Показательно, что Коля Красоткин в «Братьях Карамазовых», тринадцатилетний будущий лидер, который, по прогнозам Алеши, будет и несчастлив, и способен самореализоваться, дважды назван «отчаянным»[566]. Конечно, отчаянные могут «плохо кончить», как, по предсказанию Горянчикова, может закончить жизнь человек с большим сердцем Петров. Они могут, как подростки в фантазиях Николеньки, совершить ужасные преступления. (Коля Красоткин, кстати, заигрывает с криминалом.) Как бы ни были плохи ее результаты, витальность, которую мы исследуем, не есть преднамеренное зло. Но, как ясно из произведений и Толстого, и Достоевского, она вне морали, и мораль должна рождаться в других областях души человека или в обществе.

«Воскресение»

Толстой заметил нить скрытой беседы между Достоевским и собой в «Записках из Мертвого дома» и продолжил диалог в поздних произведениях. Эта связь наиболее очевидна в «Воскресении», романе о тюремной системе. Неудивительно, что в 1899-м, во время работы над «Воскресением», Толстой перечитал «Записки из Мертвого дома»[567]. Как и в книге Достоевского, в романе Толстого соединены духовное преображение индивидуума и описание различных социальных слоев русского общества. (Преображение князя Дмитрия Нехлюдова происходит в 1-й части; затем во 2-й и 3-й частях он проходит через различные социальные слои, которые мы видим его глазами.) Когда Нехлюдов готовится к отправке в Сибирь с партией арестантов вместе с Катюшей Масловой (которую он соблазнил и бросил много лет назад), повествователь от третьего лица развертывает типологию тюремного населения, возвращающую нас и к собственному рассказу Толстого «Рубка леса», и к версии этой типологии у Достоевского в «Записках из Мертвого дома». Из пяти типов (разрядов), перечисленных повествователем, второй тип – совершившие преступление импульсивно, в эмоциональном порыве, – составляет более половины всех осужденных.

Другой разряд составляли люди, осужденные за поступки, совершенные в исключительных обстоятельствах, как озлобление, ревность, опьянение и т. п., такие поступки, которые почти наверное совершили бы в таких же условиях все те, которые судили и наказывали их. Этот разряд составлял, по наблюдению Нехлюдова, едва ли не более половины всех преступников[568].

Эти импульсивные арестанты являются эквивалентом отчаянных Достоевского (а также собственных толстовских отчаянных солдат). В условиях стресса или несправедливости этот тип может производить убийц и воров пятого типа (разряда), перед которыми, по заключению Нехлюдова, «общество было гораздо больше виновато, чем они перед обществом»[569]. Рассказчик приводит два примера людей этого экстремального типа: «рецидивист вор» и циничный клоун Охотин, «до 30 лет жизни никогда не встречавший людей более высокой нравственности, чем городовые», но при этом «одаренный необыкновенным даром комизма», и «красавец» убийца Федоров, «привлекательная, страстная натура», ни в чем не знавшая удержу и меры. Сравнивая Охотина и Федорова с «заброшенными растениями», которые были «запущены и изуродованы», рассказчик видит «богатую натуру» обоих[570], что звучит реминисценцией знаменитого утверждения автора «Записок из Мертвого дома» о том, что в остроге находился «самый даровитый, самый сильный народ из всего народа нашего». Нет сомнения, что внутри этой тонкой ассоциативной связи, которая могла быть особенно привлекательна для позднего Толстого, шиллеровский разбойник Федоров мог быть назван Федором Михайловичем в честь самого Достоевского.

Но большинство осужденных второго разряда – обычные люди, чьи преступления случайны и непреднамеренны. Когда Нехлюдов сопровождает Маслову и ее сокамерников в Сибирь, он встречается с таким человеком – Макаром Девкиным, который по непонятным ему самому причинам покушался на убийство проезжего незнакомца и в результате попал в тюрьму.

Преступление его было очень странное. Преступление это, как он сам рассказывал Нехлюдову, было делом не его, Макара, а его, нечистого. К отцу Макара, рассказывал он, заехал проезжий и нанял у него за два рубля подводу в село за 40 верст. Отец велел Макару везти проезжего. Макар запряг лошадь, оделся и вместе с проезжим стал пить чай. Проезжий за чаем рассказал, что едет жениться и везет с собою нажитые в Москве 500 рублей. Услыхав это, Макар вышел на двор и положил в сани под солому топор.

– И сам я не знаю, зачем я топор взял, – рассказывал он. – «Возьми, говорит, топор», я и взял. Сели, поехали. Едем, ничего. Я и забыл было про топор. Только стали подъезжать к селу, – верст шесть осталось. С проселка на большак дорога в гору пошла. Слез я, иду за санями, а он шепчет: «Ты что же думаешь? Въедешь в гору, по большаку народ, а там деревня. Увезет он деньги; делать, так теперь, – ждать нечего». Нагнулся я к саням, будто поправляю солому, а топорище точно само в руки вскочило. Оглянулся он. «Чего ты?» говорит. Взмахнул я топором, хотел долбонуть, а он, человек стремой, соскочил с саней, ухватил меня за руки. «Что ты, говорит, злодей, делаешь?..» Повалил меня на снег, и не стал я бороться, сам дался. Связал он мне руки кушаком, швырнул в