Все, меня нет. Закрываю глаза. Он целует мои щеки… нос… уши…

– Уэб?

– М-м-м?

– Ты раньше был с другими парнями?

Он поднимает голову.

– Пару раз, да. – Его лицо снова занавешивается волосами. – Но такого у меня никогда не было.

– Какого такого?

– Даже не знаю, приятель… – Он медленно обводит контур моих губ. Я целую его палец. – Хочешь знать, что всегда говорил мне отец?

– Что? – заправляю ему волосы за уши.

– «Есть единственная сверхсила, за которую стоит сражаться и которая способна уничтожить любого врага. Она же – величайшая слабость, так что пользоваться ею надо разумно».

– И что же это за сила?

Он качает головой, улыбаясь.

– Твоя очередь, – объявляет он, укладывая голову мне на живот. – Когда ты впервые понял, что ты гей?

– Ну-у…

– Все нормально, – шепчет он. – Можешь мне довериться…

Закрываю глаза.

– Наверное… когда я был маленьким… и мне подарили первого Кена… думаю, я тогда уже знал…

– Правда?

– Да. Никому об этом раньше не рассказывал…

– Я рад, что рассказал мне…

Лежим в молчании, глядя в потолок.

– Уэб…

– Мгм-м-м?

– Ты можешь рассказать мне, почему для тебя это – дар?..

Смотрит на меня – улыбка с ямочками, – потом пристраивает голову обратно. Его волосы вьются вокруг нас обоих, точно «Звездная ночь» Ван Гога.

– Это… как Зигги, насколько я понимаю. Этот парень приходит со звезд, верно? Он блестит, искрится, похож на андрогина-мессию, поющего песни истины. И всем плевать, как он выглядит, кого любит, во что одет. Важны только его особые звездные силы, понимаешь, особые слова. Наверное, это я…

Глажу его волосы.

– Это необязательно означает, что я гей, просто не такой, как все, понимаешь, особенный… конечно, не все так это видят. Есть и коренные американцы, которым подобное поперек горла, потому что с годами понимание было утрачено. Белые и его отобрали – пытались отнять наш дух, сделать нас христианами и все такое прочее, так что это стало считаться злом… Мы до сих пор не можем даже практиковать духовность в общественных местах, приятель.

– Правда?

Он пристраивается подбородком мне на грудь.

– Однако моя семья помнит истину. «Повремени, – говорят они. Когда-нибудь все люди будут расценивать твою суть как дар». Но не знаю, не знаю. В любом случае, мы-то живем только сейчас, верно?

Уэб подхватывается одним слитным движением, снова целует меня, и…

– Уэб! Все уже здесь! – кричит дедушка. Мы замираем, тяжело дыша. – У вас, ребята, пятнадцать минут, чтобы отлипнуть друг от друга и спуститься сюда!

Я таращу глаза.

Уэб смеется.

– От дедушки ничего не утаишь.

– О боже, боже… – Зарываюсь лицом в его волосы.

– Наверное, следует подготовиться.

– Наверное.

Он снова начинает беспорядочно целовать меня, и тут…

– ДВЕНАДЦАТЬ МИНУТ!

Да, дед дразнится, но все же…

Уэб, сдаваясь, роняет голову на мой живот.

– Ладно. Нужно подготовиться. Действительно.

– Хорошо, – говорю я. – Хорошо…

Он не двигается.

– И-и-и?..

– Еще один поцелуй.

Он стремительно поднимается, целует меня прежде, чем успеваю что-то сказать, потом соскакивает с кровати.

– Слушай, можно, я по-быстрому поставлю тебе одну песню?

– Да, конечно.

Она дожидалась идеального момента. Еще с того вечера в моей комнате, наверное… И он определенно настал. Я чувствую… Включаю проигрыватель, ставлю у кровати и выбираю Роберту Флэк. Альбом «First Take». Я почти что слышу ее медовый голос, текущий по комнате, вынимая пластинку из конверта.

Включаю проигрыватель: статика микрофона проклевывается из колонок, стоит опустить иглу на винил, и начинается та самая песня: «The First Time Ever I Saw Your Face».

Нежные переборы баса и гитары…

Тремоло ее рояля…

Уэб натягивает майку и снова плюхается на постель. Я сижу напротив. И она поет.

«The first time…» О боже, клянусь. Если Зигги – мой Иисус, то она определенно – мой Бог.

– Ничего себе, – выдыхает Уэб.

– Вот и я о том же.

«And the moon…»

Наблюдаю, как он слушает, смотрит на меня, протягивает руку, откидывает волосы со шрама.

Я не останавливаю.

Проводит по шраму пальцем, точно крохотным птичьим перышком.

Я шепчу:

– Мой Уэб…

Он шепчет:

– Мой Зигги…

И слушаем песню, заблудившись в глазах друг друга.

48

В ту же секунду, как выходим наружу, нас увлекает вихрь объятий, и поцелуев, и «привет-привет-привет», и «кто этот красавчик?», и «мы соскучились по тебе, приятель, готов вернуться домой?» – улыбка не сходит с лица Уэба, окруженного друзьями.

Наверное, такой и должна быть семья.

Когда добираемся до костра, его дедушка сграбастывает меня в охапку, сжимает, как аккордеон, и кажется, у меня схлопываются легкие.

– Иди возьми поесть! – говорит он, подталкивая меня к ярко-зеленому, как лайм, «Фольксвагену», припаркованному позади дома.

Я зигзагом двигаюсь между незнакомыми людьми, держась за грудь. Такое впечатление, будто легкие действительно расплющились, но потом до меня доходит, что утренний ветерок пригнал толстый слой тумана, превративший воздух в трясину.

Шарю в рюкзаке. О нет! «Питер-пол-и-мэри» остался в спальне Уэба. Бегу за ним, и тут кто-то окликает меня по имени.

– Джонатан? Джонатан Коллинз? Это правда ты, дружище?

Этот голос. Что-то знакомое…

– Мистер Дулик?!

Он стоит и лыбится до ушей, одетый в крашенную вручную футболку, вельветовые шорты из обрезанных брюк, а на груди болтается знак мира на длинной цепочке, путающейся в волосах на груди – словно только что сошел со сцены, отыграв мюзикл «Волосы».

И явно под кайфом.

– Так-так-так, – говорит он. – Это все же ты! – И обнимает меня, крепко, снова выбив воздух из легких. Густые бакенбарды щекочут мне щеку.

– А вы здесь откуда? – спрашиваю, чуть сгибаясь, пытаясь восстановить дыхание.

– Это дом моих родителей, приятель… ну, в смысле, был… они собираются его сносить. Это будет наше последнее Четвертое…