что и мои приятели. Но в классе я вела себя серьезно, как подобает тому, кто готовился к благородной карьере поэта.

Я забываю Лиззи МакДи. Я пытаюсь создать впечатление, что во время моих школьных триумфов внешне, по крайней мере, я вела себя скромно, в то время как Лиззи могла бы сказать, что знала Мэри Антин, как кичливую, маленькую, кудрявую еврейку. Ведь у меня была особая манера держать себя с Лиззи. Если в школе и была помимо меня девочка, которая могла весь год числиться среди лучших учеников и давать блестящие ответы, когда директор или школьная комиссия задавали внезапные вопросы, и которая писала стихи, которые почти всегда рифмовались, то я была намерена приложить все усилия, чтобы самооценка этой амбициозной личности не воспарила до невиданных высот. Поэтому я обязательно хвалилась перед Лиззи своими стихами, а когда она показала мне свои, не больно-то ими восхищалась. Лиззи, как я уже говорила, и в будни вела себя так, будто она в воскресной школе, во всех её стихах была мораль. Мои стихи были о хрустальном снеге, об океанской синеве, о свежести весны и пушистых облаках; когда я пыталась внедрить в свои стихи мораль, она брыкалась так, что музыка моих строк превращалась в стон. Но я ощутила сладость мести, когда однажды Лиззи поддержала мистера Джонса, директора, который красноречиво отчитывал класс за плохое поведение, и сравнила провинившегося мальчика с гнилым яблоком, которое портит всю бочку. Гул неодобрения, покашливания, осуждающие междометия, шарканье ног и бумажные шарики, которые, несмотря на присутствие директора, заполнили комнату, когда Святая Елизавета садилась, целебным бальзамом пролились на мою измученную завистью душу; меня больше не волновало, что я не умею морализировать.

Когда к моей учительнице приходили гости, я знала, что буду представлять наш класс в качестве образцовой ученицы. Меня всегда просили читать стихи, мои сочинения передавали по кругу, и часто вызывали на трибуну – о, кульминация восторга! – где я отвечала на вопросы именитых незнакомцев; в то время как класс, пользуясь тем, что учительница отвлеклась, вёл запрещенные переговоры по вопросам, не предусмотренным учебной программой. Когда я возвращалась на своё место после такой публичной аудиенции с выдающимися людьми, я всегда смотрела на Лиззи МакДи, чтобы узнать, заметила ли она это, и Лиззи, которая была щедрой душой, несмотря на чопорные манеры воскресной школы, обычно улыбалась, и я прощала её за стихи.

Но мне пришлось заплатить свою цену за почести. При всём моём самообладании, я была весьма стеснительной. Даже когда я декламировала стихи перед знакомой аудиторией моих одноклассников, во мне зарождался сценический страх, и мой голос дрожал при произнесении первых слов. Когда в классе были посетители, я волновалась ещё больше, а когда я становилась объектом их пристального внимания, мой триумф омрачал сильный стресс. Если меня вызывали побеседовать с гостями, то сорок пар глаз сверлили мне спину, пока я шла. Я спотыкалась в проходе и роняла вещи, которые даже не были у меня на пути, и из-за своей неловкости я смущалась ещё больше, я бы с радостью поменялась местами с Лиззи или плохим мальчиком на заднем ряду – что угодно, лишь бы стать менее заметной. Когда я обнаруживала, что пожимаю руку августейшему члену школьной комиссии или учителю из Нью-Йорка, остатки моего самообладания растворялись в благоговейном страхе, и я отвечала хриплым от волнения голосом, когда меня просили рассказать, как меня зовут, откуда я родом и что-то о себе. В целом, я сомневаюсь, что член школьный комиссии видел очень перспективное существо в маленькой девочке с серьёзным лицом, мелкими кудряшками и в безобразном красно-зелёном клетчатом платье.

Эти пугающие аудиенции не всегда заканчивались рукопожатием. Иногда выдающиеся личности просили меня написать им и обменивались со мной адресами. Некоторые из этих переписок длились годами, и были источником большого удовольствия, по крайней мере, для одной стороны. А на Арлингтон-стрит замечали, когда я получала письма на бланках, которые выглядели солидно или даже аристократично. Лиззи МакДи тоже замечала. Я об этом позаботилась.

Глава XII. Чудеса

Но пальцем на меня не всегда показывали с восхищением. Однажды я оказалась в центре оживлённой группы девочек посреди школьного двора, которые, перебивая друг друга, осуждали меня. Поскольку в ответ на их вопрос я хладнокровно заявила, что не верю в Бога.

Как я пришла к такому убеждению? Как я пришла от молитвы, поста и пения псалмов к крайней нечестивости? Увы! Моё вероотступничество обошлось без душевных терзаний. Моя вера всегда была слаба, я играла в добродетель так же, как играла в солдатики, под настроение, при первой же возможности, ещё в Витебске, я забросила свои религиозные книги, отдав предпочтение светской литературе, и с тех пор никогда не брала в руки молитвенник. Когда я вернулась в Полоцк, Америка была так близко, что моё воображение было целиком ею поглощено, и я не возвращалась больше к тайным экспериментам, с помощью которых прежде проверяла природу и замыслы Божии. Для меня важнее было то, что я еду в Америку, чем то, что я, возможно, не попаду на Небеса. И когда мы присоединились к моему отцу, и я увидела, что он не носит священный талит, не надевает филактерии и не молится, я не была ни удивлена, ни шокирована, памятуя о той ночи в Шаббат, когда он собственноручно погасил светильник. Когда я увидела, как он выходит на работу в Шаббат точно так же, как и в любой другой день недели, я поняла, почему Бог не поразил меня молнией в тот раз, когда я намеренно вынесла что-то в кармане из дома в священный день – Бога не существует, как не существует и греха. И я побежала играть, радуясь тому, что теперь я так же свободна, как и другие маленькие девочки на улице, а не окружена со всех сторон запретами и обязанностями. И всё же, если бы непреложную истину иудаизма донесли до меня не обёрнутой в пестрые лохмотья формализма, я, вероятно, не предала бы свою веру с такой лёгкостью.

Именно Рейчел Голдштейн побудила меня признаться в атеизме. Она спросила, собираюсь ли я пропустить школу в Песах, и я ответила «нет». Разве я не еврейка – хотела знать она. Нет, я атеистка. Как это? Я не верю в Бога. Рейчел была в ужасе. Даже Китти Мэлони верит в Бога, а она всего лишь католичка! Она обратилась к Китти.

«Китти Мэлони! Иди сюда. Разве ты не