что это стихотворение о Джордже Вашингтоне, и спросила, не мог бы он, пожалуйста, напечатать его в «Транскрипт».

В этом редакторе было что-то странное. То, как он с улыбкой смотрел на меня, заставляло меня чувствовать себя ничтожной, и мой голос становился всё тише и тише по мере того, как я приближалась к концу своей речи.

В конце концов, он заговорил, положив трубку и развалившись на стуле.

«Так ты принесла нам стихотворение, дитя моё?»

«Оно о Джордже Вашингтоне», – важно повторила я. – «Разве Вы не хотите его прочитать?»

«Я с удовольствием сделаю это, моя дорогая, но дело в том…»

Он не стал брать мой листок. Он встал и крикнул через всю комнату.

«Что скажешь, Джек? Тут молодая леди принесла нам стихотворение о Джордже Вашингтоне. – Ты сама его написала, дорогая? – Да, всё сама написала. Что нам с ней делать?»

Мистер Джек подошёл, а с ним ещё один мужчина. Мой редактор велел мне повторить свои слова, все они выглядели заинтересованными, но никто не забрал моё стихотворение. Они засунули руки в карманы, а моя рука все больше потела. Казалось, что все трое совещаются, но я не могла понять, о чём они говорили и почему мистер Джек засмеялся. Четвертый мужчина, который энергично что-то писал за столом неподалеку, прервал их разговор.

«Хватит, парни, – сказал он, – довольно уже. Отведите юную леди к мистеру Хёрду». Мистер Хёрд, как выяснилось, был в отпуске, а в числе редакторов из других офисов, к которым меня направили, не оказалось никого, кто был бы готов заняться стихотворением о Джордже Вашингтоне. В итоге, пожилой редактор предположил, что, поскольку мистер Хёрд будет отсутствовать некоторое время, мне следует оставить попытки в «Транскрипт» и попробовать обратиться в газету «Геральд» через дорогу.

Немного уставшая от своих скитаний и обескураженная сложностью редакционной системы, но всё же уверенная в успехе, я перешла Вашингтон-стрит и оказалась у редакции «Геральд». Здесь мне сразу повезло. Первый же редактор, к которому я обратилась, взял мою рукопись и предложил мне присесть. Он прочитал моё стихотворение гораздо быстрее, чем это смогла бы сделать я, похвалил его, задал мне несколько вопросов, а также что-то записал на клочке бумаги, который прикрепил к моей рукописи. Он сказал, что очень скоро моё стихотворение будет напечатано, и обещал прислать мне экземпляр газеты, в котором оно появится. Уходя, я не могла не пожать руку редактору, хотя больше никому не подавала руки в Газетном ряду. Я почувствовала, что между нами, как автором и редактором, сложились хорошие отношения, и протянула ему руку в знак товарищества.

В ходе этой дружеской беседы ко мне вернулось самообладание и даже больше того, и когда я вышла на улицу и увидела толпу, внимательно изучающую доску объявлений, меня распирало от гордости. Ибо я сказала себе, что я, Мэри Антин, теперь являюсь частью творческого коллектива, который делал газеты такими интересными. Я не знала, будет ли моё стихотворение помещено на доску объявлений, но в любом случае, оно будет напечатано в газете и подписано моим именем, как и моё сочинение о «Снеге» в школьном журнале мисс Диллингхэм. И все эти люди на улицах, более того, тысячи людей – весь Бостон! – прочтут моё стихотворение, и узнают моё имя, и зададутся вопросом, кто я такая. Я улыбнулась сама себе, позабавленная тем, что мужчина намеренно оттолкнул меня с дороги, пока я мечтательно пробиралась сквозь толпу; если бы он только знал, с кем он так бесцеремонно обращается!

Когда пришла газета с моим стихотворением, на неё набросился сразу весь дом. Я с удивлением обнаружила, что оно не попало на первую полосу. Если уж на то пошло, отыскать его посреди объемного листа было весьма непросто. Но когда мы его всё-таки нашли, оно выглядело чудесно, как настоящая поэзия, совсем не так, как если бы его написал кто-то из наших знакомых. Оно занимало достаточное количество места и было дополнено лестным биографическим очерком об авторе, – авторе! – материал для которого дружелюбный редактор искусно выведал у меня во время того удачного интервью. А под стихотворением, как я и предсказывала, стояло моё имя!

Когда волнение в доме утихло, отец вытащил всю мелочь из кассы и отправился покупать «Геральд». Он не скупился. Он просто купил все выпуски «Геральд», на которые хватило денег, и раздал их бесплатно всем нашим друзьям, родственникам, знакомым – всем, кто умел читать, и даже некоторым из тех, кто не умел. Неделями он носил в нагрудном кармане вырезку из «Геральд», и лишь в считанных случаях ему не удавалось упомянуть её в разговоре. Он дорожил этой вырезкой, так же, как годами дорожил письмами, которые я писала ему из Полоцка.

Хотя отец скупил большую часть выпусков газеты с моим стихотворением, несколько сотен экземпляров всё же остались доступны широкой общественности, и этого было достаточно, чтобы раздуть пламя моего патриотизма и охватить им тысячи других сердец, где прежде его огонёк едва теплился. Действительно, в моей радости было нечто более серьёзное, чем тщеславие. Как бы я ни наслаждалась своей славой – а никто, кроме меня, не знал, как я ей упивалась – я относилась ко всему этому трезво. Мне нравилось, когда меня хвалили, восхищались мной и завидовали мне; но что придавало божественный вкус моему счастью, так это мысль о том, что я публично возвестила о добродетели моего благородного кумира, о величии моей новой родины. Я не сбрасывала со счетов то уважение, что мне оказывали на Арлингтон-стрит, потому что не могла должным образом оценить интеллект её жителей. Я принимала восхищение своих одноклассников за чистую монету; для меня это был сплошной поток мёда. Я не догадывалась о том, что знаменитой в глазах моих соседей меня делало то, что «обо мне написали в газете», но что именно «обо мне написали» для них не имело никакого значения. Я думала, что они действительно восхищаются моими чувствами. На улице и во дворе школы на меня показывали пальцем. Люди говорили: «Это Мэри Антин. Её имя было в газете». А мне казалось, что они говорят: «Это та, которая любит свою страну и боготворит Джорджа Вашингтона».

Повторюсь, я прекрасно понимала, что я была кем-то вроде знаменитости, и наслаждалась этим, тем не менее, я не давала своим одноклассникам повода называть меня «заносчивой». Я не ходила с важным видом и не задирала нос, моё тщеславие проявлялось иначе. Я играла в пятнашки и киску в углу на школьном дворе, и делала всё то же,