восторга, которые мы испытывали, изучая библейское прошлое, позволяющее нам называть себя детьми принцев, лишь придавали долгим унылым отрезкам нашей жизни горький привкус утраты наследия. Воистину, мы были народом без страны. Будучи окружённой насмехающимися врагами и клеветниками, мне было трудно осознать личность героев своего народа или события, в которых они принимали участие. За исключением тех моментов, когда я абстрагировалась от окружающего мира, я с трудом понимала, что Иерусалим – это реальное место на земле, где когда-то библейские цари, такие же реальные люди, как и мои соседи в Полоцке, правили, окружённые ореолом могущества и величия. Ибо условия нашей гражданской жизни не позволяли культивировать дух национализма. Свобода вероисповедания, которую неохотно предоставляли в узких пределах Черты, отнюдь не включала в себя право открыто основывать идеальное еврейское государство и считать героем кого-либо, кроме царя. То, что нам, детям, удалось узнать из нашей древней политической истории, было переплетено с чудесной историей Творения, сверхъестественными легендами и туманными ассоциациями с библейскими преданиями. Что касается нашего будущего, то у нас, евреев из Полоцка, не было никаких национальных ожиданий, лишь редкий потрёпанный жизнью мечтатель, надеялся умереть в Палестине. Если мы с Фетчке пели вместе с отцом, предварительно убедившись нет ли кого лишнего среди нашей аудитории: «Сион, Сион, Святой Сион, не навсегда потерян он», – мы не могли себе представить возрождённое Иудейское царство.

Так вышло, что мы не знали, что понятие «моя страна» может значить для человека. И поскольку у нас не было страны, то не было и флага, который мы могли бы любить. Символично, что знамя Дома Романовых стало в наших глазах эмблемой нашего современного рабства. Даже ребенок знал бы, как ненавидеть флаг, который нас заставляли, под страхом сурового наказания, поднимать над крышами домов в честь пришествия одного из наших притеснителей. К героям войны мы относились точно так же, как к стране и флагу. Мы ненавидели в солдатском мундире всё до последней медной пуговицы. Мундир на гое был символом тирании, мундир на еврее – клеймом позора.

Так что у маленькой еврейской девочки, растущей в Полоцке, обычно было мало пищи для ума и много пустоты в душе, и если в возрасте юношеской открытости миру она оказывалась в стране искреннего патриотизма, то была обречена всем сердцем полюбить свою новую родину и преклоняться перед её героями. Натурализация, для нас, русских евреев – нечто большее, чем принятие иммигранта Америкой. Это принятие Америки иммигрантом.

В день празднования Дня рождения Вашингтона я прочла стихотворение, которое с энтузиазмом сочинила. Правда, «сочинила» – не совсем верное определение, скорее я его «вымучила». Процесс запечатления на бумаге чувств, которые бурлили в моей душе, был крайне тягостным. Я выкапывала слова из своего сердца, выжимала рифмы из своего мозга, выдавливала недостающие слоги из их укрытий в словаре. Надеюсь, я никогда больше не испытаю таких душевных мытарств, как в те дни, когда я писала то стихотворение. Дело не в том, что я не могла сказать, что снег белый или трава зеленая. С этим я бы справилась и без словаря. Речь в данном случае идёт о самых высоких чувствах, о наиболее абстрактных истинах, названия которых совсем недавно появились в моём лексиконе. Нужно было использовать многосложные слова, и много, а где найти рифму к таким словам, как «тирания», «свобода», «справедливость», когда вы знакомы с английским языком менее двух лет! Но главная сложность заключалась в имени, которое я собиралась чествовать. Ничего, кроме «Вашингтон» не рифмовалось с «Вашингтон». Это было весьма амбициозное предприятие, но моё сердце не могло найти покоя, пока не возвестит о своих чувствах миру, так что я боролась со своими трудностями, и не жалела чернил, пока вдохновение не снизошло на моё перо, и чувства не хлынули наружу.

Закончив писать, я сама была поражена длиной, торжественностью и благородством своего стихотворения. Моего отца переполняли эмоции, когда он читал его. Его руки дрожали, когда он поднёс бумагу к свету, а в глазах стояли слёзы. Моя учительница, мисс Дуайт, была просто поражена моей работой, сказала много добрых слов, и задала множество вопросов; всё это я приняла с важностью, подобающей тому, кто побывал в облаках и вернулся на землю избранным. Когда мисс Дуайт попросила меня прочесть моё стихотворение в день празднования, я охотно согласилась. Не в моём духе отказываться от возможности рассказать одноклассникам о том, что я думаю о Джордже Вашингтоне.

Я не была героической фигурой, когда стояла перед классом, воздавая хвалу Отцу его нации. Тощая, бледная, измождённая, короткие чёрные локоны ниспадают на лоб, выпуклые глаза смотрят пристально – я, должно быть, выглядела скорее испуганной, чем внушительной. Платье тоже не добавляло мне изящества. Тогда в моде была одежда в клетку, и моё красно-зелёное клетчатое платье совершенно не шло к моему цвету лица. Я ненавидела это платье, когда думала о нём, но в тот великий день я вообще забыла о том, во что я одета. Каблуки прижаты друг к другу, руки по швам, я громко восхваляла Джорджа Вашингтона. Голос был слабоват и в сочетании с моими впалыми щеками наводил на мысль о чахотке. Моё произношение было неправильным, а чтение монотонным. Но у меня было достаточно мужества, чтобы отстаивать свои убеждения. Я выступала перед четырьмя десятками своих сограждан, наряженных в чистые блузки с оборками. Я должна рассказать им, что Джордж Вашингтон сделал для их страны – для нашей страны – для меня.

Сорок моих сограждан. Государственная школа, Челси

Теперь я могу смеяться над немыслимым метром, напыщенными фразами, размашистыми повторениями моего стихотворения. Много лет назад я, вероятно, тоже смеялась над ним, когда бросила свой единственный экземпляр в мусорную корзину. Копия, которую я сейчас держу в руках, была одолжена мне мисс Дуайт, которая бережно хранила её все эти годы, без сомнения, ради того, чтобы сохранить то, что я стремилась выразить, когда кропотливо согласовывала друг с другом более десятка аляповатых строф. Но сорока согражданам, сидящим рядами передо мной, тогда было не до смеха. Даже плохие мальчишки сосредоточенно слушали, загипнотизированные торжественностью моего поведения. Если они и получили хоть какое-то представление о том, что означали обрушившиеся на них градом мудрёные слова, то только благодаря мистическому внушению. Своим гипнотическим взглядом я приковала к себе внимание восьмидесяти глаз, и зачитывала им строфу за строфой настолько выразительно, насколько это позволяла сделать нескладность строк.

Тот, чей дух, отвага и вера,