Стоит ли удивляться, что следом мы принялись обсуждать, каким образом мне лучше всего уйти из жизни.

– Надеюсь, этот вопрос ты уже решил для себя? Может, тебе нужна логистическая помощь?

Пришлось сказать правду: таких деталей я еще не обдумал. И пока твердо знаю только одно: хочу проделать все быстро и без боли.

Хромой понял мои слова неправильно и поэтому вызвался добыть для меня огнестрельное оружие. Легкое в обращении. Потом стал уверять, что труда это ему не составит и цена будет сходная.

Нужных людей в его окружении сколько угодно. Тема показалась мне не самой подходящей для обсуждения в баре, где в тот час было немало народу, и я предложил немного прогуляться. Пока мы гуляли, Пепа бежала рядом, а я объяснил другу, почему исключаю такой вариант и не желаю, чтобы выстрелом мне разнесло мозги. Причина крылась в одной истории, случившейся в середине восьмидесятых, когда я проходил военную службу в Тетуане-14 в Кастельон-де-ла-Плата. Вечером я должен был заступить в караул, тогда и произошло трагическое событие, которое я до сих пор не могу вспомнить без ужаса. И не хочу, чтобы кто-нибудь пережил что-то подобное по моей вине.

Моя смерть должна быть тихой и чистой, она должна наступить не дома, а, скажем, на скамейке в парке и желательно ночью. Я ни в коем случае не должен остаться изуродованным. Что подумают мои родственники или ученики, увидев отвратительные кадры в какой-нибудь скандальной телепрограмме либо в социальных сетях? Не желаю, чтобы журналисты использовали лужу моей крови для увеличения числа зрителей или подписчиков и привлечения рекламы. Они ведь вечно стремятся чем-нибудь поразить публику и сделать на этом деньги…

19.

Хромому я рассказал давнюю армейскую историю лишь в общих чертах. Я видел, насколько он озабочен своей язвой, и боялся еще больше испортить ему настроение жуткими подробностями, тем более что они никаким боком его не касались. Да и вряд ли моего друга могут интересовать такие вещи. Во всяком случае, меня самого они раньше точно не интересовали. Мало того, при одном лишь поползновении кого-то из знакомых предаться в моем присутствии воспоминаниям о службе в армии я испытывал неодолимое желание бежать куда подальше.

Дело в том, что один парень из нашей роты, уроженец Канарских островов, вдруг свел счеты с жизнью, и никто не знал почему, даже солдаты, с которыми он дружил. Может, ему не дали увольнительную, может, девушка написала в письме, что решила с ним порвать и нашла себе другого. Много было всяких домыслов, слухов и болтовни. По армейской табели о рангах канарец был тогда уже «дедом», а я – «салагой», недавно прибывшим из учебного лагеря № 8 в Рабасе.

К слову сказать, тот год можно считать выброшенным из моей юности, и единственное приятное воспоминание о нем – теплая зима. И вот в одну из зимних суббот перед самым рассветом у канарца, которому до дембеля оставалось несколько месяцев, видно, поехала крыша. Я его плохо знал. Однажды, когда мы, как всегда утром, занимались боевой подготовкой в сельской местности под названием Черная Гора, во время отдыха он попросил у меня сигарету, и я дал, в другой раз уже я попросил у него сигарету, и он дал. Парень производил впечатление человека замкнутого и необщительного.

В ту ночь мне, как и ему, выпало идти в караул. Правда, у нас были разные смены. На мою долю пришлась самая худшая из всех – та, что делит ночь пополам. Полуночная смена была тоже дерьмовой, как и предрассветная, но они позволяли хоть немного без помех поспать на длинной скамейке, тянувшейся до дверей гауптвахты. Дневные смены (кроме воскресных, равнозначных наказанию) я любил больше, чем боевую подготовку, – в первую очередь потому, что часами мог читать, сидя в караульном помещении. К тому же при солнечном свете был не так заметен огонек сигареты. Ночью приходилось быть осторожнее.

Я заступил в караул в ночь с пятницы на субботу и был отправлен на единственный пост, который не выходил на внешнюю часть нашего лагеря: он располагался прямо у склада боеприпасов. Небо было звездное, я выкурил несколько сигарет, меня сменили. И когда я, засыпая на ходу, добрел до караулки, в ночной тишине раздался громкий звук, чуть приглушенный расстоянием, который поначалу никого не встревожил, поскольку никто не принял его за выстрел. Но какое-то время спустя дежурному офицеру показалось подозрительным, что никто из караульного помещения, смотревшего на шоссе, не отвечал на звонки.

К счастью, меня не отправили вместе с другими солдатами переносить тело канарца. Один из тех, кто вытаскивал покойного из караулки, рассказывал, что лицо у бедняги было сильно изуродовано. Зато я видел винтовку, из которой он в себя выстрелил. Уже начинало светать, когда сержант приказал нам, двум солдатам и капралу – «вот ты, ты и ты», – взять тряпки и пару ведер воды и вымыть в караулке стены. Но капрал и второй солдат от этой работы увильнули – первый, потому что был старше нас по званию, второй – потому что был «дедом», и мне, «салаге», пришлось одному подниматься в тесное кирпичное помещение и выполнять эту омерзительную работу – без перчаток или какой-либо другой защиты.

Прошло много лет, но до сих пор при воспоминании об этом меня выворачивает наизнанку. До самого последнего дня моей службы я держал зло на проклятого канарца. Неужели он не мог пальнуть себе в голову где-нибудь в другом месте… Ну, не знаю, на Черной Горе или, скажем, под соснами рядом с караулкой.

20.

По телефону доверия я позвонил из любопытства, возможно нездорового. Номер дал мне накануне Хромой. Сказал, что однажды и сам им воспользовался, когда его только-только выписали из больницы. Возвращение домой без одной ноги, необходимость пользоваться протезом, ограниченность в движениях, боли и страх потерять работу – все это вместе он воспринимал как безграничное унижение. И как-то вечером заметил, что одиночество буквально душит его. Пожалуй, я понимаю, что он имел в виду, хотя и не уверен в этом. Вихрь самых горьких чувств вдруг поднялся в груди у моего друга, еще хуже ему становилось от мысли, что теперь он стоит гораздо меньше, чем до несчастья, что на самом-то деле теперь он и вовсе ничего не стоит. Он ощутил себя жалким инвалидом в безжалостном обществе. Инвалидом на всю жизнь. Под утро Хромой впал в бешенство, схватил костыли и принялся крушить мебель. Кто-то из соседей пригрозил, что вызовет полицию. С ним, как теперь кажется Хромому, случилось то же, что и с канарцем из моей роты, но с одной разницей: Хромой не выстрелил себе в голову, а позвонил по телефону доверия. Медсестра из больницы «на всякий случай» записала этот номер ему в блокнот.

Женский голос на другом конце провода сразу понравился моему другу, как и серьезный, но одновременно сердечный тон, а также готовность собеседницы выслушать его. Она и не думала пичкать звонившего советами и уж тем более не читала нотаций, а после довольно долгой беседы велела позвонить ей же на следующий день в определенный час, чтобы можно было решить, какая конкретная помощь ему требуется. А еще спросила, есть ли у него под рукой снотворное. Снотворное было. Женщина велела: пожалуйста, немедленно примите одну таблетку. Мой друг послушался и мгновенно уснул, а на следующий день не стал туда звонить, хотя и обещал. Во-первых, как он утверждает, потому что уже начал лечиться у психиатра. Во-вторых, потому что, как сам решил, сумел обуздать свои нервы.