Анонимный читатель изложил это мнение более выразительно: «Именно потому, что евреи в других странах варились в своем собственном котле по принципу хевры, именно потому само существование евреев в этих странах стало невыносимым. Чем быстрее эта привычка к хеврот будет изжита, тем скорее мы удалим из нашей среды то единственное, что задерживает прогресс евреев в Британии».

Монтегю, хотя и не безоговорочный поклонник хеврот, верил, что новые переселенцы и их религиозные обычаи являются вместилищами истинного иудаизма. Он сам принадлежал к Объединенной синагоге и признавал, что ее высокие здания, царящий в них дух англиканской сдержанности, безбородые раввины в белых воротничках не могут не казаться чуждыми евреям, привыкшим к неофициальной атмосфере и близости хевры. Но в то же время он не мог закрыть глаза и на ее недостатки. У хеврот отсутствовала организованность и порядок, они враждовали друг с другом. Из-за любого мелкого разногласия между двумя членами могла возникнуть очередная хевра, потом другая и т. д. Некоторые из них находились в таких трущобах, что в них нечем было дышать. Поэтому в 1887 году он объединил хеврот в одну федерацию, нашел им архитектора и главного раввина за свой счет и положил начало институции, где теплота, товарищество и религиозный пыл старых хеврот сочетались с вентиляцией и порядком. Он же стал и первым президентом этой федерации.

Некоторым очевидцам казалось, что федерация создана для удовлетворения не столько потребностей новых переселенцев, сколько честолюбия Монтегю, и они видели в этом попытку вырвать контроль над общиной из рук Ротшильдов. Если такова была его цель, он ее не достиг.

Но он все же был Ротшильдом для бедняков. Он стал защитником новой общины, ее представителем в учреждениях старой, защитником в парламенте и за его стенами. Первую свою речь в палате лордов Монтегю произнес в защиту интересов мелких еврейских лавочников.

В 1880-х он тратил все больше и больше времени на общественные дела и все меньше и меньше на банк. Он ездил в Россию и Польшу, дабы ознакомиться с положением тамошних евреев, и останавливался в разных местах на обратном пути на запад, чтобы облегчить беженцам дорогу. В 1882 году Нью-йоркское общество помощи еврейским иммигрантам выразило протест по поводу волны евреев из Англии, и Монтегю поехал в Америку, чтобы их успокоить. В 1903 году, чтобы решить вопрос чрезмерно скученного проживания в Уайтчепеле, Монтегю учредил комитет по расселению, который предлагал работу и субсидии новоприбывшим, готовым перебраться в провинции, и некоторое количество семей удалось переселить в Четем, Рединг, Лестер, Блэкберн, Дувр и Страуд.

Многие разделяли его острое чувство тревоги из-за бедствий евреев, но мало у кого была такая же энергия, такая же способность к действию.

В то же время его участие во всех этих проектах не носило личного характера. Он благотворительствовал издалека – правда, не настолько издалека, как Ротшильды, чьи дары как будто спускались из другой вселенной, и не поддерживал никаких общественных контактов с религиозными евреями, которыми так восхищался. Как-то в палате общин он обмолвился о том, что некоторые из его лучших друзей – это бедные ист-эндские евреи, но их нельзя была встретить ни у него за столом в кенсингтонском доме, ни на званых вечерах в Суэйтлинге. Если он и перестроил скромные молельни Ист-Энда, то для себя возвел настоящий собор в Вест-Энде, на Сент-Питерсберг-Плейс. Это был великолепный образчик новейшей псевдоготики, высокий, со шпилями, мраморными стенами, мозаичными полами, витражами, позолотой и замысловатыми резными украшениями. В свое время это была самая великолепная синагога Англии, и ее пышность еще никому не удалось превзойти. Как говорит его дочь, он сохранял дистанцию, «чтобы чувства не влияли на его суждения». Но по ее же собственному признанию, он питал чуть ли не патологическое отвращение к неудачникам. «Против собственных убеждений он презирал людей, которым давал деньги. Он сам выбрался из очень трудных обстоятельств и добился успеха и не испытывал большого сочувствия к людям, которые не сумели самостоятельно встать на ноги».

В этом он был един с родней со стороны жены – Коэнами, возглавлявшими Еврейский совет попечителей. В этом они были людьми своего времени, и не более того, но действия Монтегю не всегда совпадали с его убеждениями. Когда, будучи мировым судьей, он в реальной жизни лично сталкивался с людьми, которых иначе списал бы со счетов как неисправимых преступников, он проявлял большую снисходительность, и, когда его призвали вмешаться и положить конец забастовке еврейских портных и пекарей, его чувства были на стороне бастующих.

Как ни странно, Монтегю был опытным рыболовом, и порой его видели стоящим по колено в реке Тест и терпеливо ожидающим поклевки. Кроме того, он увлекался верховой ездой, и со своей внешностью пророка, когда он мчался галопом и длинная седая борода развевалась у него за плечом, он, наверное, походил на Илию верхом на коне. Однако, в отличие от Родни, Монтегю не любил ни загонную охоту, ни стрельбу и ни разу не бывал на скачках.

Он был страстным коллекционером предметов искусства и утверждал, что станет собирать их на том свете, даже если придется ограничиться одними херувимами. Как ортодоксальный иудей, он не горел желанием собрать под своею крышей итальянских Мадонн, зато владел несколькими картинами голландских мастеров, включая великолепный экземпляр Рёйсдала, и полотнами Констебла, Гейнсборо и Тёрнера. Но это, можно сказать, были обязательные украшения его особняка в Пэлис-Гарденс, и он не претендовал на то, что является каким-то особым знатоком живописи. Однако он обладал значительным авторитетом в вопросах старинного серебра и собрал прекрасную коллекцию, которая доставляла ему особое удовольствие. Ему нравилась столовая серебряная утварь, чтобы его гостям предлагали салаты с подноса времен королевы Анны, а еду они солили из солонки работы Ламери под комментарий об их происхождении и мастерстве создателей. Он был членом Берлингтонского клуба изящных искусств и Общества антикваров, и, когда в парламенте обсуждался Билль о налогах на наследство, именно он предложил оговорку, освобождавшую от налогообложения завещательные дары галереям и музеям в виде предметов искусства.

Когда ему было семьдесят шесть, выдалась на редкость суровая и влажная зима, он заболел бронхитом, который нанес непоправимый вред его легким и сердцу. Он протянул еще два года беспокойным инвалидом. Его дочь так вспоминает его последние дни: «Сэмюэл Монтегю привык отмечать Шаббат вместе с женой и детьми; мальчики и девочки всегда будут помнить ужин в пятницу вечером, участие в котором было и привилегией, и долгом. Последнюю ночь он провел с семьей… Стоял пятничный вечер, и его дети и внуки никогда не забудут, как он, словно патриарх, благословил каждого по очереди, невзирая на то, что явно слабел с каждым прошедшим часом. С необычайным смирением он позволил старшему сыну прочесть пространную благодарственную молитву, но упорно боролся с физической слабостью и отзывался на каждую мысль, выраженную в знакомых словах».

На следующее утро у него случился сердечный приступ, но прошла почти неделя, прежде чем иссякли его огромные силы. Он умер 12 января 1911 года в возрасте семидесяти восьми лет и был похоронен не среди других грандов Родни в Уиллсдене, а среди евреев Ист-Энда в Эдмонтоне. Он, может быть, и был далек от них при жизни, но после смерти наконец обрел место среди своего народа.