На первый взгляд, ее синагога в Блумсбери с массивным коринфским портиком выглядела как бедный филиал солидного либерального храма в Сент-Джонс-Вуде, но в действиях Лили ни на йоту не было снисходительного покровительства. В Блумсбери ей было уютнее, чем в Сент-Джонс-Вуде, и женщины рабочего класса из первой были ей куда ближе, чем надменные вдовы из второй. В концу ее жизни оба течения в движении за либерализацию, богатых и бедных, которые давно уже текли параллельно, начали сливаться воедино. Богатые немного обеднели, бедные значительно поправили свои дела, и, если сегодня зайти в либеральную синагогу в лондонском пригороде, там трудно будет отделить отпрысков Сент-Джонс-Вуда от сынов Блумсбери.

Она была среди первых женщин Великобритании, ставших мировым судьей, и сначала заседала в магистрате Сент-Панкраса, а потом стала председателем Вестминстерских магистратов. Ее день начинался с того, что она выслушивала перечень правонарушений, совершенных бесконечной вереницей проституток. Ее вера во внутреннее благородство человека, по-видимому, должна была подвергнуться серьезному испытанию, но Лили горячо интересовалась личной историей ответчиков, посещала некоторых из них дома или в тюрьме, посылала им книги и подарки. Она была одной из немногих мировых судей, к которым шел нескончаемый поток писем от поклонников из тюрем и исправительных заведений.

«Я не специалист по моде», – как-то раз призналась она, и, пожалуй, это сказано слишком слабо. Она обычно одевалась в то, что носили еще во времена ее юности – да и тогда не было особенно модным, но из ткани хорошего качества, а так как ее одежде не было сносу, то она носила ее вечно. У нее не было машины, она редко брала такси и обычно ездила на автобусе или метро или ходила пешком с увесистым портфелем в одной руке, стопкой бумаг под мышкой, чуть ссутулившись, в туфлях на плоской подошве, шагая тяжелой, целеустремленной походкой. Она походила на знатную даму на мели, каких было много в Бейсуотере, и таксисты частенько останавливались рядом и предлагали бесплатно подбросить ее, но, как правило, она не соглашалась. Ее племянники и племянницы, взиравшие на нее со смесью нежности, восхищения и досады, хотели купить ей машину, пытались дарить ей одежду и уговаривали уехать в отпуск, но она от всего отказывалась. Когда во время войны она потеряла часы, она не позволяла родным купить ей другие. А чтобы сделать ей хотя бы самый скромный подарок, им приходилось строить целые заговоры.

Она верила, что Шаббат – это величайший дар иудаизма человечеству, и соблюдала его со всем педантизмом. В старости она соглашалась, чтобы сестра довезла ее до синагоги на своем автомобиле, но по менее важным делам ни за что не садилась в машину. В конце жизни по пятничным вечерам она приходила в гости к друзьям в Род-Лодж в Бейсуотере, и перед ужином они всегда читали из Писания. Сам Шаббат она проводила в чтении, размышлениях и молитве.

Она придерживалась кашрута и, по существу, несмотря на все свои либеральные убеждения, была куда ортодоксальнее в соблюдении религиозных норм, чем ее родные – прихожане Объединенной синагоги, занимавшие в ней высокое положение. И в годовщину смерти ее родителей она шла в их синагогу на Сент-Питерсберг-Плейс и читала кадиш – поминальную молитву.

Ее жизнь состояла не из одних молитв и фимиама. Она любила хорошую музыку, литературу, биографии. Она любила цветы, и, когда однажды заикнулась в этом в какой-то своей речи, приверженцы опустошили цветочный отдел универмага «Хэрродс» и завалили цветами ее крыльцо. Как и сестры Мэриан и Нетта, она была заядлой спортсменкой, любила крикет и теннис, и всех троих часто видели на стадионах Лордс и Уимблдон в больших шляпах, с солнечными зонтиками в ряду других дам в аналогичных нарядах. Вид у них был настолько внушительный и грозный, что, глядя на них, трудно было признать, что империи больше не существует.

К концу жизни Лили стала оглядываться на свой жизненный путь с некоторым разочарованием. Она считала либеральный иудаизм не вызовом ортодоксальному, а другим путем в Царство Небесное для тех, кто, как она, не мог заставить себя идти по старому, и на первых порах были надежды, что благодаря ей произойдет перелом в еврейских массах и они станут меньше отходить от религии. Но после первого сдерживающего эффекта отход продолжился, затем усилился, и с возрастом ей стало казаться, что вокруг нее умирают не только друзья, но и вера. Женщине, родившейся в Англии времен Гладстона, нелегко было приспособиться к миру Гарольда Макмиллана[72] под девизом «вам никогда не жилось так хорошо». Более того, ее евреи ассимилировались и интегрировались в местное общество, но она чувствовала, что ее евреи уже не те, да и ее Англия уже не та. Еще в молодости у нее случались моменты, когда рушились ее иллюзии. «Любопытный факт, – сказала она, – молодежь вокруг нас гораздо больше жалуется на усталость, чем мы, старики». Сама она не знала устали и не рассчитывала на покой даже в ином мире. «На смерть, – говорила она, – надо смотреть как на новую возможность приносить пользу и в вечной жизни».

Это могло бы стать ее эпитафией.

У Макса Бирбома есть карикатура: пять фигур стоят в вестибюле Букингемского дворца вскоре после восшествия на трон Георга V. Все в вечерних костюмах. Все чего-то с опаской ждут. У всех огромные носы и гротескный вид. Все они евреи – Эдвард Лоусон, Эрнест Кассель, Артур Сассун, Альфред и Леопольд де Ротшильд. «Нам здесь будут рады, как раньше?» – думают они.

Все пятеро были друзьями и конфидентами Эдуарда VII. Он обедал у них в домах, стрелял куропаток на их охотничьих болотах, загонял оленей в их лесах, ночевал в их особняках, и все они тоже бывали гостями в Букингемском дворце. Но Эдуард умер, и королем стал Георг. Будут ли им рады во дворце, как раньше?

Прошло немногим более полувека с тех пор, как британские евреи полностью эмансипировались, но и после того, как пали официальные преграды, остались стоять социальные. Евреи, пусть даже самые ассимилированные, культурные, влиятельные или богатые, по викторианским понятиям всегда оставались евреями, всегда были слегка подозрительны и зловещи, все так же оставались чужими. К концу правления Виктории евреи заседали и в палате общин, и в палате лордов, но их не было при дворе – пока Эдуард не открыл для них дворцовые ворота.

Его поведение удивило сородичей-монархов в Европе и вызвало негромкий ропот даже в самой Англии. Карикатура Бирбома – всего лишь один пример, были и другие. «Король в роли короля, – замечала одна видная фигура лондонского общества, – гораздо полезнее, нежели раньше в роли принца Уэльского. Он человек способный, но вот вокруг него вечно трется компания евреев и типов со скачек». Евреи и типы со скачек – это нередко были одни и те же люди.

Как-то раз к королю заглянул один епископ и обнаружил веселое экуменическое сборище: «Я пришел, когда все пили чай… любопытный винегрет. Два еврея, сэр Энтони де Ротшильд с дочерью; бывший еврей Дизраэли; римский католик полковник Хиггинс и итальянская герцогиня, ныне англичанка, с дочерью, воспитанной в католичестве, а теперь обратившейся в протестантство; ассортимент молодых лордов и епископ.»