Конечно, для молодой женщины ее класса с богатством, положением в обществе, умом и возвышенными принципами трудно было подыскать подходящего жениха. Монтефиоре, например, пришлось искать себе супругу вне иудаизма. Но Лилиан не могла и подумать об этом. «Межрелигиозные браки, – говорила она, – угрожают будущему нашего сообщества». Но и помимо всех этих соображений, ее целеустремленность, ее полная преданность делу требовали от нее целибата.

Конечно, это шло вразрез с еврейской традицией, в которой одной из первых и самых основополагающих заповедей было «плодитесь и размножайтесь». Но традиционный иудаизм, отводящий женщине роль всего лишь помощницы при деятельном муже, не оставлял достаточного простора для ее призвания, и это, в свою очередь, было одной из причин, почему она нашла себе место вне его. Она была не только основательницей либеральной синагоги, но и одним из ее священнослужителей, и даже странное одеяние, в которое она облачалась, выходя на возвышение для проповеди, – черная шапочка, широкая ученая мантия – не могло ослабить воздействия ее слов. Но не только словами старалась воздействовать она. Проповеди Лилиан, если прочесть их сейчас, кажутся почти банальными. «То глубокое впечатление, которое они оставляли у слушателя, – пишет ее биограф доктор Эрик Конрад, – происходило от силы ее личности, ее прекрасного голоса, духовного пламени, горевшего в ее сердце». Но проповеди, настаивала она, это второстепенно. Лили Монтегю наставляла собственным примером.

Конечно, у молодых дам ее класса было принято каким-то образом помогать, по тогдашнему выражению, «тем их сестрам, которым не так повезло». И вся Родня каким-то образом помогала. Они являлись в какой-нибудь бедный квартал примерно на полдня раз в месяц, а иногда и раз в неделю, хлопали детишек по щечкам, раздавали то тут, то там по гинее, во все стороны расточали улыбки и сострадание, а потом садились в карету и возвращались в Кенсингтон со всей быстротой, на которую были способны их лошади.

Когда Лили открыла в Блумсбери «колонию» для молодых евреев, ее родители всячески помогали и поддерживали ее, пока, к своему ужасу, не поняли, что у нее не просто отзывчивая душа, а истинное призвание.

«У всех девушек моего круга, – вспоминала она, – была одна программа: как можно больше выходить в свет, знакомиться с массой „приятных людей“, пораньше выйти замуж и завести семью. – И дальше: – Моя полная неспособность вписаться в эту общепринятую схему стала источником большого разочарования и тревоги для тех, кто меня любил, и дамы из кружка моей матери, в остальном добрые и отзывчивые, не одобряли моего образа жизни и взглядов. Потому что я очень много трудилась, плохо одевалась, мало выходила в свет, на приемах всегда робела и держалась в тени, и знакомые моей матери приводили меня в пример того, как не надо».

Но она была не просто ходячим предостережением. Матери не хотели, чтобы их дочери общались с ней, а то вдруг дурной пример окажется заразителен. Пока Лили не прославилась и не стала любимицей общества, многие родственники, можно сказать, подвергали ее остракизму. Но это Лили не волновало. Она не особенно стремилась в их компанию, да и в любом случае друзей у нее хватало. У нее были особенно близкие отношения между ней и двумя старшими сестрами – Генриеттой (Неттой) и Мэриан. Нетта вышла замуж за двоюродного брата Эрнеста Франклина, партнера ее отца по банку. Мэриан осталась одинокой и неустанно помогала Нетте в ее труде. Все три дожили до глубокой старости. Лилиан было почти девяносто, когда она умерла, Мэриан – девяносто шесть, а Нетте – девяносто семь. Все три превратились в любимый атрибут лондонской сцены. Часто можно было видеть, как их неразлучная троица едет в Шаббат на утреннюю службу в Неттином «роллс-ройсе» с шофером, три дородные, очень старые, очень английские леди с морщинистыми лицами, в больших соломенных шляпах, все три глуховаты, так что обращаются друг к другу в полный голос. Сестры понимали друг друга с полуслова и даже молча и ставили перед собой одни и те же цели. Все три преданно служили Либеральной синагоге и активно помогали в клубе Лили.

Лили впервые занялась общественной работой в семнадцать. В девятнадцать она основала Западно-центральный клуб для девочек, сняв под него несколько комнат. Когда клуб разросся, она перебралась в помещение побольше, и клуб продолжал расти и в ее последние годы насчитывал более тысячи членов.

Девочки и девушки смотрели на нее с обожанием. «Я нашла к ним очень простой подход, – сказала она, – такое же дружелюбие, с которым девочки относятся друг к другу, и они щедро платили мне любовью».

Она открыла свой клуб еще при Виктории, но ее мировоззрение не назовешь викторианским, кроме разве что оптимизма и веры в прогресс. Она верила, что мало какое зло нельзя исправить с помощью образования, сострадания и тарелки горячего супа. Ее подопечные родились в бедных семьях и убогих трущобах. Они вышли за рамки и культурные традиции гетто; они потеряли многое из того лучшего, что было в жизни еврейской общины, но не попали под более здоровое влияние английской. Лили не была шовинисткой и ни за что не выразила бы это такими словами, но она верила, что англичанка с еврейскими принципами – вот высочайшая форма нравственного существа, и ее клуб, который после 1919 года превратился в поселок, ставил целью соединить все, что она уважала в иудаизме, со всем, что обожала в Англии. И она добилась необычайного успеха.

В наше время группа людей считает, что какая-то другая группа по самой своей природе «лучше» их, но в то время рабочий класс думал именно так, так думали и евреи; так что спустя столько лет нам трудно понять, какими глазами на эту женщину, леди, дочь барона, племянницу баронета, сестру одного министра и кузину другого, смотрели евреи из рабочего класса, с которыми она общалась. Если бы простой раввин сказал им, что приблизилось Царствие Небесное, это была бы проповедь, а вот если нечто подобное поведала бы им уважаемая Лили Монтегю, похоже, она знала это из надежного источника. Нельзя сказать, что она старалась сохранять дистанцию и держалась отчужденно – совсем наоборот, но само ее положение и связи как бы усиливали другие ее качества и придавали авторитет ее наставлениям. И не только среди лондонской бедноты, но и среди американских богачей, когда она с выступлениями проехала от берега до берега по либеральным еврейским общинам Америки. Члены ее клуба, повзрослев, присылали к ней своих дочерей, а потом и внучек. Она была для них словно вторая мать, советница, последняя инстанция в любом семейном конфликте. Среди них она занимала такое же положение, что хасидский раввин среди своих учеников.

Вечерние занятия в своей «колонии» она начинала с молитвы. На этом она не остановилась и основала синагогу, и через нее в либеральное течение влился новый поток членов. Все это она делала не как миссионер, стремящийся оторвать людей от ортодоксального иудаизма – хотя ортодоксы шептались, что она занимается именно этим, – но ради того, чтобы принести веру тем, кто ее не имел.

«Еврей без религии, – писала она, – человек предосудительный и представляет настоящую опасность для общества». Более того, она считала, что нерелигиозный еврей не имеет права называться этим именем. Именно поэтому она выступала против сионизма, который ошибочно считала в первую очередь политическим течением.