Я почувствовала, как спереди по телу устремился вверх горячий поток, а потом скатился вниз по спине, – ощущение, которое я могу приравнять только к приему успокоительного перед общей анестезией. Пульс громко стучал.

– Но это правда, – сказала я, – я честно не знаю. Думаю, когда-то мне об этом рассказывали, но я ничего не могу вспомнить. Мне было всего десять. Все вокруг тщательно избегали упоминаний о случившемся…

– Ой, да ладно, – сказал Рэймонд. – Должно быть, она сделала что-то действительно ужасное, раз… А как насчет школы? В таких ситуациях дети часто ведут себя как маленькие говнюки. Как окружающие реагируют, услышав твое имя? Хотя, если подумать, я не помню, чтобы читал про какого-нибудь преступника по фамилии Олифант…

– Да уж, такую фамилию не забудешь, – сказала я.

Он не улыбнулся. Я откашлялась.

– На самом деле моя фамилия не Олифант.

Мне она всегда очень нравилась, и я была чрезвычайно благодарна тому, кто решил меня так назвать. Ведь Олифанты встречаются далеко не часто, это уж точно. Они особенные.

Рэймонд неподвижно уставился на меня, будто смотрел фильм.

– Мне сделали новые документы и перевезли сюда… Чтобы люди меня не узнавали, чтобы я была в безопасности. Какая ирония.

– Почему? – спросил он.

Я вздохнула.

– Быть у кого-то на попечении не особенно весело. То есть, все было в полном порядке, я ни в чем не нуждалась, но не то чтобы это был праздник жизни.

Рэймонд поднял брови и кивнул. Я помешала ложечкой кофе.

– Кажется, сейчас терминология поменялась. Теперь говорят, что о молодых людях на попечении «заботятся». Но ведь о каждом ребенке нужно «заботиться»… так должно происходить по умолчанию.

Мой голос звучал сердито и печально. Слышать, что ты говоришь таким тоном, никому не понравится. Если кто-нибудь попросит тебя в двух словах себя описать и ты ответишь ему что-то вроде: «Э-э-э… дайте подумать… Я сердитая и печальная!» – то это будет не очень-то здорово.

Рэймонд протянул ко мне руку и очень нежно сжал мое плечо. Внешне это казалось совершенно бессмысленным, но мне, к моему удивлению, было приятно.

– Хочешь, я узнаю, что она сделала? – спросил он. – Уверен, я смогу, и без особых затруднений. Магия Интернета!

– Спасибо, но нет, – сухо ответила я. – Я полностью способна все выяснить и сама, если у меня возникнет такое желание. Не ты один умеешь пользоваться компьютером.

Его лицо стало пунцовым.

– К тому же, – продолжала я, – как ты проницательно заметил, это, должно быть, что-то поистине чудовищное. Не забывай, что мне до сих пор приходится с ней раз в неделю общаться – это и так уже нелегко. И станет и вовсе невозможно, если я узнаю, что она сделала… то, что сделала.

Рэймонд кивнул. К его чести, он выглядел слегка пристыженным и только самую малость разочарованным.

Ему правда не были интересны жуткие подробности, в отличие от большинства людей. После этого разговора он по-прежнему задавал мне вопросы, но самые обычные, какие принято задавать другу о его матери (друг! у меня есть друг!): как она поживает, давно ли мы с ней говорили и тому подобное. Примерно о том же спрашивала его и я. Это было нормально. Я почти не рассказывала ему о содержании наших с мамочкой бесед – это было бы слишком больно, неловко и унизительно. Рэймонд и так уже был прекрасно осведомлен о многих моих физических и моральных недостатках, поэтому пересказывать ему мамочкины остроты не было необходимости.

Иногда разговоры с ним заставляли меня остановиться и задуматься. Как-то мы говорили об отпуске, он рассказывал, что собирается отправиться в путешествие, когда уйдет на пенсию, чтобы у него были деньги сделать это с размахом.

– Моя мамочка очень многое видела, жила по всему миру, – сказала я.

Я рассказала о нескольких ее путешествиях. К моему удивлению, Рэймонда мои слова не впечатлили.

– Сколько твоей маме лет? – спросил он.

Его вопрос застал меня врасплох. Сколько же ей? Я взялась считать.

– Так… мне сейчас тридцать… она родила меня еще в юности, ей тогда было лет девятнадцать-двадцать… стало быть сейчас… немного за пятьдесят или около того.

Рэймонд кивнул.

– Ага… Я просто не понимаю… У меня, конечно, нет детей, так что откуда мне знать… Но, мне кажется, устроиться в опиумном притоне в Танжере не очень-то просто, если у тебя на руках маленький ребенок. Или… что там она, говоришь, еще делала? Работала крупье в казино в Макао?

Его голос звучал очень мягко, будто он боялся меня расстроить.

– Я это к тому, что если сложить вместе все, что она, по ее словам, перепробовала, то на все это понадобится больше тридцати лет, разве нет? Если она не переделала все это еще подростком, до того, как тебя родила. Но если так… то непонятно, откуда у нее взялись деньги на все эти путешествия, и не была ли она слишком маленькой, чтобы ездить в такие места самостоятельно? А твой папа что? Где они познакомились?

Я отвела в сторону глаза. Это были важные вопросы, на которые мне нечего было ответить. Вопросы, на которые, возможно, мне не хотелось отвечать. Почему я сама себе не задавала их раньше?

Эта беседа с Рэймондом вспомнилась мне, когда я в следующий раз говорила с мамочкой.

– Здравствуй, дорогуша, – сказала она.

Мне показалось, я услышала треск электричества или, возможно, злобное гудение казенных лампочек и какой-то еще звук, похожий на лязг выкручиваемых болтов.

– Здравствуй, мамочка, – прошептала я.

Я слышала, что она жует.

– Ты ешь? – спросила я.

Она вздохнула, и до моего слуха донесся жуткий трубный звук, за которым последовал звучный плевок.

– Табак жую, – пренебрежительно ответила она, – редкая гадость… Не советую его когда-нибудь пробовать, дорогуша.

– Мамочка, разве я похожа на человека, который станет жевать табак?

– Вряд ли. Ты никогда не любила приключения. Но не спеши критиковать, пока не испытаешь на себе. Вот я, когда жила в Лахоре, порой баловала себя пааном[15].

Как я уже говорила Рэймонду, мамочка жила в Мумбаи, Ташкенте, Сан-Паоло и Тайбэе. Путешествовала по джунглям Саравака и совершила восхождение на гору Тубкаль. В Катманду ее принимал далай-лама, а в Джайпуре она пила послеобеденный чай с махараджей. И это еще далеко не все.

Мамочка снова закашлялась – жевательный табак явно делал свое дело. Я решила этим воспользоваться.

– Мамочка, я хотела тебя кое о чем спросить. Сколько… сколько лет тебе было, когда ты меня родила?

Она невесело засмеялась.

– Тринадцать… хотя нет, погоди… сорок девять. Впрочем, без разницы. А что? Зачем тебе это, дочь моя?