– Здесь у нас есть целый ряд вопросов, которые я предлагаю обсудить в ходе наших последующих сессий, – сказала она. – Мы с вами говорим о событиях недавнего времени, но в какой-то момент мне бы хотелось узнать больше о вашем детстве.

– Ни в коем случае, – произнесла я, сложила на груди руки и уставилась в пол.

«Этой леди не нужно знать, что происходит в нашем доме».

– Я понимаю, говорить об этом может оказаться трудно, – сказала она.

– Я не хочу ничего говорить, Мария. Пожалуйста, не просите меня рассказывать о мамочке.

Черт, черт, черт! Она, конечно же, тут же за это ухватилась. Мамочка у нас всегда главная достопримечательность и гвоздь программы.

– Каковы ваши отношения с матерью, Элеанор? Вы близки?

– Мамочка связывается со мной регулярно. Слишком регулярно, – сказала я.

Вот я и проболталась.

– Значит, вы не ладите? – спросила она.

– Мне… все это сложно.

Я почувствовала, что начала дергаться и в прямом, и в переносном смысле слова.

– Вы не могли бы сказать почему? – спросила Мария, бесцеремонная как танк, назойливая, любопытная. Бесстыжая.

– Нет, – ответила я.

Повисла очень долгая пауза.

– Я знаю, это сложно, очень сложно – рассказывать о болезненных вещах, но, как мы уже говорили, это лучший способ двигаться дальше. Давайте начинать постепенно. Вы можете сказать, почему вам так трудно говорить о вашей матери?

– Я… она бы этого не хотела, – сказала я.

Это была правда. В голове всплыл последний – и единственный – случай, когда я поговорила с учительницей. Дважды подобные ошибки не совершают.

Моя левая нога задрожала; это было всего лишь легкое подергивание, но остановить его я не могла. Я закинула голову и издала нечто среднее между вздохом и кашлем, чтобы отвлечь внимание Марии.

– Ну хорошо, – терпеливо продолжала она, – если вы не возражаете, в завершение нашего сеанса я хотела бы предложить вам кое-что другое. Это упражнение называется «пустой стул».

Я сложила на груди руки и уставилась на нее.

– Суть его вот в чем. Представьте себе, что стул, – она показала на него, – это ваша мать.

Предвидя мой ответ, она добавила:

– Я знаю, это может показаться глупым или стыдным, но, пожалуйста, постарайтесь сделать то, о чем я вас прошу. Здесь вас никто не осудит. Здесь вы в полной безопасности.

Я нервно стиснула на коленях руки, имитируя то, что происходило в моем желудке.

– Ну что, попробуете?

Я бросила взгляд на дверь. Мне хотелось, чтобы длинная стрелка часов наконец сделала полный оборот и я побыстрее оказалась на улице.

– Элеанор, – мягко сказала Мария, – я здесь для того, чтобы помочь вам, вы здесь для того, чтобы помочь себе, разве не так? Мне кажется, вы хотите быть счастливой. На самом деле, я в этом совершенно уверена. Кто из нас не хочет? И мы с вами будем работать над тем, чтобы помочь вам этого добиться. Это будет непросто и нескоро, но я правда думаю, что оно того стоит. В конце концов, что вам терять? Сеанс в любом случае длится час. Так почему бы не попытаться?

Она рассуждала очень разумно, решила я. Я подняла голову и медленно опустила руки.

– Отлично! – воскликнула она. – Благодарю вас, Элеанор. Итак, давайте представим, что это ваша мать. Что бы вам хотелось ей сейчас сказать? Если бы вы могли сказать все что угодно, не опасаясь, что вас перебьют? Ну же, не бойтесь. Говорите все, что считаете нужным.

Я повернулась к пустому стулу. Нога моя все еще дрожала. Я откашлялась. Мне ничего не угрожало. На самом деле ее здесь не было и она меня не слышала. Перед мысленным взором возник тот дом, холод, запах сырости, обои в васильках и коричневый ковер. Я слышала, как по улице проносились автомобили, направляясь в прекрасные, безопасные места, в то время как мы оставались здесь, одни, или, что еще хуже, с ней.

– Мамочка… пожалуйста… – сказала я.

Я слышала свой голос будто со стороны, он отделился от тела и парил по комнате. Высокий и очень, очень тихий. Я сделала вдох.

– Пожалуйста, не делай нам больно.

Как правило, я избегаю бранных слов, но должна сказать, что этот гребаный сеанс психотерапии прошел просто по-уродски. Под конец идиотского упражнения с пустым стулом я расплакалась перед доктором Темпл, после чего она с притворным участием сказала, что наш сеанс подошел к концу и что мы увидимся через неделю в это же время. Она просто-напросто вытолкала меня на улицу, и я оказалась на тротуаре – мимо меня сновали пешеходы, из глаз текли слезы. Как она могла со мной так поступить? Как один человек, видя, что другой испытывает такую боль, которую он же сам вытащил наружу и растеребил, может выставить его на улицу и заставить превозмогать страдания в одиночку?

Было одиннадцать утра. Пить мне не полагалось, но я вытерла слезы, направилась в ближайший паб и заказала большую порцию водки. Потом молча подняла тост за тех, кого с нами нет, и одним глотком осушила бокал. Я ушла, пока со мной не начал коммуникацию какой-нибудь полуденный пьяница. После чего отправилась домой и легла в постель.

Пока я была на больничном, мы с Рэймондом продолжали вместе обедать в нашем обычном кафе. Он присылал мне смс, предлагая дату и время (единственные смс, которые я когда-либо получала на свой новый смартфон). Оказывается, если видеться с человеком достаточно регулярно, общение с ним становится легким и приятным: вместо того, чтобы каждый раз заводить новый разговор, всегда можно возобновить старый, на том самом месте, где он прервался.

Во время очередной такой беседы Рэймонд вновь спросил меня о мамочке – почему она до сих пор не в курсе моей болезни, почему никогда не навещает меня, а я ее. В конце концов я уступила и поведала ему свою краткую биографию. Он, разумеется, уже знал о пожаре и о том, что после меня передали органам опеки. Это, сказала я, произошло потому, что с того момента для меня оказалось невозможным жить с мамочкой – в том месте, где она находилась. Я надеялась, что этого будет достаточно, чтобы Рэймонд угомонился, но не тут-то было.

– И где она сейчас? В больнице? В пансионате для престарелых?

Я покачала головой.

– Нет, это плохое место для плохих людей, – сказала я.

Рэймонд на мгновение задумался.

– Тюрьма, что ли? – с потрясенным видом спросил он.

Я выдержала его взгляд, но ничего не сказала. После недолгого молчания он, вполне обоснованно, поинтересовался, какое преступление она совершила.

– Не помню, – ответила я.

Он внимательно посмотрел на меня и фыркнул.

– Что за чушь, – сказал он. – Брось, Элеанор. Ты все можешь мне рассказать. Обещаю, что наши отношения от этого никак не изменятся. Это ведь не ты сделала, что бы это ни было.