Ей на глаза навернулись слезы, но она тут же их сморгнула – наверняка не без помощи огромных искусственных ресниц, приклеенных к ее верхним векам. Светофор на пешеходном переходе замигал.

– Рэймонд говорил, насколько вы оба к нему привязались, – тихо сказала она.

Потом взглянула на часы и воскликнула:

– О боже, прости, Элеанор, мне надо бежать – машина на платной стоянке, а ты знаешь, как там злятся, если хоть на минуту опоздаешь.

Я понятия не имела, о чем она говорит, но ничего не сказала.

– Вообще-то в выходные я увижу Рэймонда, – с улыбкой сказала она, слегка касаясь моей руки, – на самом деле он довольно мил, правда? Из тех, на кого сначала не обращаешь внимания, но потом, познакомившись поближе… – она снова улыбнулась. – Так что в субботу я передам ему от тебя привет, – сказала она.

– В этом нет необходимости, – ответила я, немного раздраженная, – недавно мы с ним отобедали, что происходит нередко. Какая жалость, что я тебя увидела только сегодня – а то могла бы передать ему привет от тебя.

Она уставилась на меня.

– Я… я не знала, что вы так тесно общаетесь…

– Мы обедаем еженедельно, – ответила я.

– Ах, обедаете… тогда ладно! – сказала она и по какой-то причине развеселилась. – Ну, как я уже говорила, мне пора бежать. Была рада встретить тебя, Элеанор!

Я на прощание махнула ей рукой. Просто невероятно, как проворно она ухитрялась бежать на своих каблуках. Мне стало страшно за ее лодыжки. К счастью, они выглядели довольно крепкими.

Сегодня на Марии Темпл были желтые колготки, дополненные лиловыми ботильонами. Желтые колготки не украшают мускулистые икры, отметила я.

– Элеанор, возможно, мы могли бы вернуться к разговору о вашей матери? Не попробовать ли нам…

– Нет, – сказала я.

Тишина.

– Хорошо, хорошо. Может, тогда расскажете об отце? До сих пор вы о нем еще ни разу не упоминали.

– У меня нет отца, – сказала я.

Опять эта жуткая тишина. Это раздражало, но в конечном счете тактика Марии сделала свое дело. Молчание длилось целую вечность, и в конце концов я не смогла его больше выносить.

– Мамочка говорила, что… думаю, что ее… знаете, когда я была ребенком, она напрямую об этом не говорила, но, повзрослев, я пришла к выводу, что она стала жертвой… сексуального насилия, – сказала я, выразившись довольно неэлегантно. – Мне неизвестно, как его зовут, и я никогда его не видела.

Мария писала что-то в своем блокноте. Потом подняла глаза.

– Скажите, а вам хотелось бы иметь отца? Или человека, который бы его заменил? Вы испытывали в нем потребность?

Я посмотрела на свои руки. Как же это было трудно – говорить в открытую о подобных вещах, вытаскивать их для пристального рассмотрения, хотя они прекрасно себя чувствовали на своем обычном месте, надежно спрятанные.

– Человек не может испытывать потребность в том, чего никогда не имел, – наконец ответила я.

Эту фразу я где-то вычитала, и она была похожа на правду.

– Сколько я себя помню, всегда были только я и… она. Больше ни с кем нельзя было поговорить или поиграть, ни с кем у меня нет общих детских воспоминаний. Однако мне не кажется, что это так уж необычно. И в любом случае, мне это никак не навредило.

Я почувствовала, что эти слова кислой горечью отозвались в желудке, закручиваясь там вихрем.

Мария продолжала писать, не поднимая головы.

– Ваша мать когда-нибудь говорила о совершенном над ней насилии? Она знает, кто это сделал?

– Во время нашего первого разговора я, кажется, ясно дала понять, что не желаю о ней говорить.

Она заговорила очень мягко:

– Конечно. Не волнуйтесь, Элеанор, если не хотите, мы не будем о ней разговаривать. Я упомянула о ней лишь в связи с вашим отцом. Я пытаюсь что-то о нем выяснить, понять, какие вы испытываете к нему чувства.

Я задумалась.

– Я не испытываю к нему никаких чувств, Мария.

– Вы никогда не думали о том, чтобы его найти?

– Насильника? Вот уж не думаю.

– Взаимоотношения дочери и отца порой оказывают влияние на ее дальнейшие отношения с мужчинами. Что вы об этом думаете, Элеанор?

Я взвесила ее слова.

– Ну, – сказала я, – мамочка не особенно жаловала мужчин. Впрочем, на самом деле она никого не жаловала. Она считала, что большинство людей нам не подходят, независимо от их пола.

– Что вы имеете в виду? – спросила Мария.

Ну, вот мы и опять подобрались к мамочке, хотя я категорически это запретила. Однако, к немалому моему удивлению, я начала получать удовольствие оттого, что безраздельно владею вниманием Марии Темпл. Возможно, дело было в отсутствии зрительного контакта. Я расслаблялась, как будто просто беседовала сама с собой.

– Мамочка хотела, чтобы мы взаимодействовали только с правильными, хорошими людьми, – она много об этом говорила. Она требовала, чтобы мы вежливо разговаривали, соблюдали этикет. Как минимум час в день заставляла нас учиться красноречию. У нее… скажем так, она применяла довольно прямолинейные методы воспитания, если мы говорили или делали что-то не то. То есть постоянно.

Мария кивнула, приглашая меня продолжать.

– Она утверждала, что мы заслуживаем всего самого лучшего и что даже в самых стесненных обстоятельствах должны вести себя как подобает. Порой у меня возникало впечатление, что она считала нас чем-то вроде августейших особ в изгнании… родственниками низвергнутого царя или короля, что-то такое. Я старалась изо всех сил, но все равно мне не удавалось выглядеть и вести себя так, как она считала нужным. И она очень огорчалась и сердилась. Заметьте, это касалось не только меня. Никто и никогда не был достаточно хорош. Она всегда говорила, что мы должны стараться на случай, если нам встретится тот, кто достаточно хорош. – Я покачала головой. – Полагаю, поэтому я здесь в итоге и оказалась. Я все пыталась найти кого-то приличного, запуталась и превратила свою жизнь в сплошной бардак.

Я осознала, что дрожу всем телом, будто мокрый пес в холодное утро. Мария взглянула на меня.

– Давайте двинемся дальше, – мягко сказала она. – Не могли бы вы рассказать немного о том, что случилось после того, как вы с вашей матерью пошли разными путями? Каков был ваш опыт пребывания под опекой?

– В приемных семьях все было… в порядке. В детском доме все было… в порядке. Меня никто не обижал, мне всегда было что есть и пить, у меня была одежда, обувь, крыша над головой. Я каждый день ходила в школу, пока мне не исполнилось семнадцать, потом поступила в университет. Мне правда не на что жаловаться.

– А как насчет других ваших потребностей, Элеанор? – очень тихо спросила Мария.