но кто же мог предположить, что Мадалин предаст свой род и государя, войдёт в доверие к юной неопытной девушке и вынудит бедняжку принять настоящий яд под видом снадобья? Братья Элиасы клянутся именами Четырёх, что ничего не знали ни о беременности Кассианы, ни о её визите к Мадалин, ни о попытке скрыть последствия выкидыша. Что кузина ввела в заблуждение и их, обманула самым недостойным образом, пользуясь тем, что дела женского тела не должны касаться глаз и ума мужей. А, быть может, она и помогала Кассиане покидать дворец для свиданий с Понси, обставляла всё надлежащим образом, отводила глаза страже и кузену Мореллу? Наверняка. Чего ещё можно ожидать от этой лгуньи и беспутницы? Всем известно, что она давняя фаворитка Его императорского величества, да только, вопреки негласным правилам, не умеет вовремя отходить в тень, оставлять в покое своего венценосного любовника, когда он вводит в покои императрицы новую жену, и не являться, пока не позовут. И коли не позовут, так смиренно принять свою участь и впредь не докучать ни государю, ни супруге его. Ещё Мадалин всегда была дерзка, самоуверенна сверх меры и делала всё по своему, добрых мужских советов не слушаясь, – а что может быть хуже греха женского непослушания?

Загнанной в угол Мадалин не остаётся ничего другого, кроме как держаться версии, изложенной Блейку при первом его визите. Она скрыла правду лишь из любви к государю, желая уберечь его от невиданного доселе позора, последствия коего и вообразить страшно. Мадалин подтверждает, что Кассиана действительно рассказала ей о своём положении, что именно она раздобыла и дала девушке настойку для избавления от тягости, и добавляет, что дозировку назвала верную. Снова и снова Мадалин повторяет в отчаянии, что не мыслила ничего дурного против императора, что любит его как должно верной подданной любить своего государя, что она всегда была ему преданна и не хотела, чтобы Стефан узнал, что неверность его супруги принесла плоды в то время как он остаётся бездетен. Она просит о встрече с императором, но её слёзы и истовые мольбы не трогают Блейка. Илзе рассказывает, что едва Мадалин поняла, что должного впечатления не производит, то вмиг перестала лить слёзы и лишь губы скривила в обычной своей холодной презрительной усмешке. Её родня спешно отреклась от неё, её предал род, связью с которым она так гордилась. Имущество Мадалин больше ей не принадлежит, и она не может видеться со своими детьми. Ей следует немедля отправиться на север и вступить в одну из обителей Молчаливых сестёр. Соррен Элиас покидает двор, вместе с ним по надуманным причинам разъезжается половина его родни, а его брат сокращает количество своих выступлений и меняет направление собственных речей. Больше он не говорит о чистоте крови, ядовитых семенах и прополке садов Империи, только иногда упоминает, что орден Рассвета в очередной раз подвёл государя и страну, допустив к Кассиане рыцаря, не сумевшего уследить за нею. Народ получает свою версию обстоятельств гибели второй супруги императора, версию подчищенную, облагороженную, где нет ни порочащей связи с возлюбленным юности, ни незаконного дитя, ни опрометчивого решения.

Я же наконец обращаю внимание на регулярное событие, о котором, признаться, и думать забыла за последними треволнениями.

Вернее, на его отсутствие.

Глава 21

С того дня, как состоялась наша со Стефаном беседа в моём кабинете, меняется не только расклад сил при дворе и расстановка позиций в Совете. Теперь, когда Мирелла вступила в полноправное владение детской, Стефан каждый вечер приходит в мои покои и остаётся на всю ночь. Он пользуется тайной галереей, однако визиты его не тайна ни для моих дам, ни для служанок. Впрочем, никто из них не осмеливается осуждать меня вслух, но лишь отворачиваются с понимающими лукавыми улыбками. Да и о каком соблюдении чистоты, непорочности и прочих добродетелей, положенных суженой императора, может идти речь, когда этажом выше по детской бегает бойкая девчушка с такими же синими, как у меня, глазами? И всё же несколько напоенных страстью ночей не могут дать всходы так скоро, и я оглядываюсь назад, вспоминаю, когда случилась прошлая близость, считаю дни. По некоторому размышлению отметаю тот визит Стефана в съёмные комнаты у арайнэ Анды – кажется, это было так давно, словно в другой жизни, словно не со мной. Остаётся свадебное торжество фрайна Шевери и Лии, и я с затаённой мрачной иронией поздравляю с себя с очевидной плодовитостью. В первый раз хватило нескольких дней, в этот же и вовсе двух спонтанных случаев близости, ещё и через немалый перерыв.

Я не решаюсь позвать дворцового лекаря, чтобы удостовериться в своих подозрениях прежде, чем сообщать Стефану. Выжидаю день-другой в бессмысленной, глупой попытке потянуть время и морозным утром, когда Стефан выбирается из-под одеяла и одевается, торопясь покинуть спальню до прихода слуг, задаю вопрос.

– Стефан, могу я… выйти в город? Сегодня или завтра, разумеется, днём, тайно и в сопровождении Илзе. Как тогда, на публичном признании Миры. Если пожелаешь, можешь приставить ко мне надёжного человека для дополнительной охраны, хотя меня в качестве твоей суженой видели всего раз или два и едва ли узнают на улице, в простом платье… да и я, и Илзе в состоянии защитить и себя, и другого, поэтому тут и тревожиться особо не о чем… Это не займёт много времени, уверяю, – я вдруг ловлю себя на том, что говорю слишком быстро и чересчур много, что не спрашиваю, а будто оправдываюсь заранее.

Стефан замирает. Я вижу, как напрягается его спина, как он движением более резким, рваным надевает рубашку и оборачивается ко мне, смотрит с настороженным недоумением.

– Зачем тебе выходить в город?

– Мне надо… навестить кое-кого, – я приподнимаюсь на локте, придерживая край одеяла на груди. Ёжусь от поднявшегося изнутри холода, хотя спальня освещена и протоплена огнёвками, в ней, как и в большей части дворца, нет неискоренимых ледяных сквозняков, что вечно вытягивали даже крохи тепла из замка Завери.

– Кого? Арайнэ Грету?

– Нет, не её.

– А кого же тогда? – в голосе проклёвываются ростки подозрений.

– Одну… целительницу.

– Целительницу? Но для чего? – Стефан подходит к кровати, присматривается ко мне пристальнее, с разрастающейся тревогой. – Ты хорошо себя чувствуешь?

– Да, хорошо.

Мне не трудно говорить с мужчиной о делах сугубо женских, овеянных ореолом небылиц, домыслов и тайны, наполовину стыдливой, наполовину брезгливой, – мужчины и впрямь избегают касаться