– Ну надо же! – раздался голос сзади. – Второе место! Я бы присудила первое, но меня никто не спрашивал…

– Здравствуй, Сильвия, – сказала Грейс, не оборачиваясь.

– Привет. – Сильвия подошла ближе, внимательно ее разглядывая. – Сейчас так модно или они тебе и вправду нужны?

Грейс крепче сжала ручки костылей.

– Нужны.

– Понятно. Так вот почему ты вчера сбежала?

Она молча кивнула.

– Быстро ты на них бегаешь! Я бы, пожалуй, тебя и не догнала; правда, мои спортивные показатели уже не те…

Грейс медленно выдохнула.

– И ты не собираешься спрашивать, зачем мне костыли?

– Я так думаю – для того, чтобы ходить.

– Это само собой, но… – Сухая, беспристрастная манера Сильвии вывела ее из себя. – Разве тебе неинтересно, почему?

– Конечно, интересно. Наверное, случилось что-то серьезное, иначе ты не стала бы скрывать от своих друзей. А еще я думаю, что началось это уже давно – теперь ясно, почему ты так странно себя вела в усадьбе. Ладно, захочешь – расскажешь.

– У меня рассеянный склероз, – вырвалось у Грейс.

Сильвия заметно помрачнела.

– Мне очень жаль…

Грейс почувствовала, как слезы наворачиваются на глаза.

– Только не надо вот этого – ненавижу жалость!

– Милая моя, я в другом смысле. – Сильвия участливо положила ей руку на плечо. – Давай присядем где-нибудь.

Пока они шли до ближайшей скамейки, Грейс успела взять себя в руки. Как это она вдруг проговорилась, ведь столько времени удавалось хранить тайну!

– Ты злишься за то, что я тебе не рассказала все летом? – спросила она.

– Конечно нет! Ты вовсе не обязана никому ничего докладывать – даже друзьям. – Сильвия внимательно посмотрела на нее. – Представляю, каково тебе было – и поговорить не с кем…

– Сущий ад, – пожаловалась Грейс. – Мало мне самой горя, так еще и другие на нервы действуют… Даже не знаю, что хуже.

– Да, порой люди странно реагируют на болезнь или инвалидность, – кивнула Сильвия. – Помню, после моего инсульта Сара, моя помощница – она же мне как дочь, – была так потрясена, что даже не навестила в больнице. А когда я вернулась домой восстанавливаться, долго меня избегала.

– Я не хочу, чтобы люди меняли свое отношение ко мне!

– А ты сама не изменилась?

Грейс хотела было с ходу возразить, однако прямота Сильвии заставила ее подумать, прежде чем ответить.

– Да, – сказала она, вдруг впервые осознав это. – Появилось ощущение, что я смертна. Мир стал другим, люди стали другими… Да, глупо отрицать – болезнь меня изменила.

– Может быть, люди замечают изменения, и им нужно время, чтобы привыкнуть к тебе другой.

– Нет, дело не в этом! – возразила Грейс. – Они видят костыли или инвалидное кресло; они видят, как у меня дрожат руки, как неуклюже я двигаюсь. Они не видят женщину, приспосабливающуюся к болезни, – они видят только болезнь.

– Возможно, некоторые именно так и реагируют, – признала Сильвия. – Но не все, и это несправедливо – не позволять им выразить свои чувства. К тому же ты сама обделяешь себя теплом дружеской поддержки. – Сильвия помедлила. – Особенно учитывая, что рукоделие перестало приносить тебе радость. Именно болезнь – причина творческого кризиса, да?

– Она украла мое творчество – и все остальное…

– Ты сама это позволила, поплыв по течению…

– Ты не понимаешь. У меня вся мастерская усыпана набросками – корявыми, словно их рисовал мой внук. Возле машинки валяются криво вырезанные аппликации… – Грейс вытянула руки, создавшие столько красоты и теперь предающие ее каждый раз, когда она пыталась взять карандаш или иголку. – Разум знает, что и как делать, а руки не слушаются.

Грейс сердито смахнула непрошеную слезу. Кровь пульсировала в висках; весь накопившийся гнев за свою беспомощность рвался наружу.

– Я готова навеки остаться в инвалидном кресле, только бы вернуть способность творить!..

– Она тебя и не покидала, – мягко возразила Сильвия. – Ты говоришь – не можешь делать то, что раньше. Хорошо, пусть будет так. Прими это и двигайся дальше.

– Куда?

– Найди то, что можешь делать. Ты думаешь, что твоя креативность в руках? Нет, она в твоем сердце, в твоем разуме, в твоей душе – и пока ты их не потеряла, твое творчество всегда будет с тобой. Найди другой способ созидать.

– Какой?

– Не знаю. Только ты можешь это выяснить.

– Не представляю, как, с чего начать…

– А вот с чего: ты сама признала, что изменилась, что болезнь на тебя повлияла – так не пытайся шить одеяла, будто ничего не случилось. Искусство должно говорить правду. Выражай свою боль и отчаяние в каждом стежке; пусть все видят, как ты пытаешься создать красоту на фундаменте горя. Расскажи правду.

«Расскажи правду…»

Слова звенели в ушах и отдавались в сердце. Слишком долго она лгала себе, друзьям – хватит, пора остановиться. Самое время рассказать всю правду, осмыслить последствия – известные и непредсказуемые одновременно. И пусть приходят боль, отторжение, несчастье – настоящий художник должен принять все это и творчески переработать.

Битых пятнадцать минут Адам слушал, как Натали жалуется на рабочие проблемы, и тут раздался спасительный гудок.

– Секунду, мне кто-то звонит, – поспешно сказал Адам, радуясь временному отдыху. Как он ни старался быть верным другом, Натали превышала пределы его терпения. Они не виделись уже несколько недель, с маминого дня рождения и последовавшей за ним ссоры в машине, зато она частенько названивала ему и выпускала пар по поводу очередного кризиса, при этом даже не отдавая себе отчета, что совершенно не интересуется его жизнью.

– Подожди… – начала было Натали, но он быстро переключился на вторую линию.

– Алло?

– Прежде чем ты скажешь, что это меня не касается, просто послушай. Я целыми днями обдумывала ситуацию и теперь должна выговориться.

– Бабуль, ты о чем?

– Ты – порядочный человек, и Меган много значит для тебя, однако каким-то образом ты убедил ее в обратном. Не знаю, что там у вас произошло, и знать не хочу. Поговори с ней. Нужно разъяснить это досадное недоразумение.

– Она отказывается со мной разговаривать.

– И ты вот так все и оставишь? Она думает, что ты ее обманул. Если это правда…

– Конечно нет!

– Тогда что тебе мешает все исправить?

Ничего, сущий пустяк: Меган не отвечает на звонки и на письма. Ее подозрения чисто по-человечески понятны, но от этого не легче. Чем он заслужил ее недоверие? Хоть раз обманул, солгал? Нет – и все же она не поверила ему на слово, не дала возможности объяснить, просто вычеркнула из жизни – своей и сына. Адам любил ее и скучал по ней, ему было больно и обидно…