Из ворот, над которыми виднелась «B. Brewing Fahrradschlosserei (Велосипедные замки)», вышла шатающаяся пара. Большой и толстый мужчина опирался всей тяжестью на плечо хрупкой женщины. Когда они проходили мимо Мока, женщина послала ему веселый взгляд. Ее спутник заметил это. Он оттолкнул ее от себя и загремел запинающимся голосом:

— Ты, сука, что ты смотришь на этого урода! Тебе было насрать на столько членов, сколько заклепок в Цезарском мосту, и ты все еще хочешь новых?! — он замахнулся, но не попал в перепуганную женщину, которая пробежала несколько шагов вперед. — Ты подстилка! — выдохнул он и бросился вслед за своей спутницей.

— Что ты, Фридрих, — взволнованная женщина останавливалась каждый миг, а когда Фридрих приближался и махал своими кулаками, она снова отскакивала. — Даже на него не посмотрела.

Фридрих поскользнулся и сильно упал на задницу, что-то громко треснуло. Мужчина лежал на снегу и выл. Полы пальто обнажили левую ногу, в которой над коленом выскочила какая-то сфера. Женщина отдалялась очень быстро. Мок ускорил шаг и оставил воющего Фридриха наедине со своим открытым переломом голени.

«Если бы этот пьяница знал, что должен наступить конец света во Вроцлаве и что последним преступлением будет убийство вероломной жены и ее любовника, он мог бы раз и навсегда покончить со своим безумием. Он мог бы поместить свою жену на Антониенштрассе, 27, присоединить к ней какого-то вымышленного или реального любовника и заколоть отравленным кинжалом. Даже если она была невинна, оцепенела от наркотиков, как Софи. Как Софи…»

— Господиг советник не хочет знать, что сделали с этой свиньей?

— Они? Они были только орудием в моих руках.

Движущийся навстречу автомобиль ослепил Мока. Полицейский онемел от внезапной иллюминации. Потом снял пальто и бросил его на замершую призму на обочине. Он опустился на колени в снегу, снял шляпу и начал втирать в щеки кристаллики льда.

— Я сошел с ума, но это сделаю! — крикнул в сторону домов. Никто не слышал его пронзительного признания. Сытые вроцлавяне сидели у щедро заставленных столов и наслаждались рождественским святым спокойствием.

Вроцлав, 24 декабря, четверть седьмого вечера

Из «адлера» вышел крепкий рыжеволосый мужчина без головного убора. Он подбежал к падающему в снегу брюнету, схватил его под мышки и поставил на ноги. Брюнет надел шляпу, на руки натянул перчатки, сел в машину и занял пассажирское место.

— Мы едем туда, где были.

«Адлер» двинулся, повернул налево на Вебскиштрассе и снова налево на Брокауэрштрассе. Он остановился на углу Бригерштрассе, около закусочной Линке. Из автомобиля вышел мужчина в светлом пальто, на воротник которого попали кровавые пятна. Он нашел дыру в заборе, огораживающем разрушенное здание, и попал на территорию имения. Светя фонариком, вошел в ворота, а потом в подвал. Через несколько секунд он стоял возле рождественской кроватки, елки и табуретки, на которой лежали шприцы, и стояла аптекарская банка с бесцветной жидкостью, названной когда-то самым прекрасным лекарством из Божьей аптеки. Мужчина вкачал в два шприца жидкость из банки. Оглянулся вокруг. Его взгляд упал на старый ящик врача, который лежал в углу, рядом с пальто фон Орлоффа. Он открыл ящик и подождал, пока его внутренность покинет несколько черных пауков. Потом положил в него шприц и банку. Его шаги загрохотали в подвале, во дворе и на тротуаре. Автомобиль сел на рессоры, когда в него вскочил мужчина с ящиком.

— Теперь за узниками, — сказал он водителю, — а потом мы все поедем на Антониенштрассе, 27. Ясно?

«Адлер» двинулся.

Вроцлав, 24 декабря, половина восьмого вечера

Майнерер стоял на пустой и темной лестнице и бросал взгляд в дверь последней квартиры на чердаке. Снизу доходили веселые звуки рождественских ужинов, щелканье столовых приборов, шипение газа из пивных бутылок, растянутые слоги колядок. Все это не было слышно только из-за двери, перед которой стоял Майнерер. Там с недавнего времени царила тишина. Там его возлюбленная перестала играть на пианино. Умолк тоже мужской голос, принадлежащий ее любовнику.

Майнерер подошел к двери и приложил к ней ухо. Он услышал шепот и приглушенный смех. Опираясь спиной о дверной косяк, он сел на пол. Он схватился за голову и прислушивался. Шепот доносился из-за двери, приглушенные голоса доносились снизу, становились все отчетливее, они были странно знакомые, наполняли череп Майнерера, урчали в висках, сверлили в челюсти, менялись в голосе. Игривые голоса, похотливые, поднятые, ласковые, полные упреков голоса его дочерей, которых он оставил за ужином в этот рождественский вечер, полные сладостей голоса его любовниц, которые всегда оставляли его в зимние вечера, гудящий голос Мока, которым он был унижен. Все они наложились друг на друга, и Майнерер уже слышал только свист, когда терял сознание.

Вроцлав, 24 декабря, половина восьмого вечера

В «адлере» господствовал дурман. Три человека, сидящие сзади, выделяли острый запах. Знал его и Мок, и Смолор. Так пах пот допрошенных и запуганных. Подобным запахом било от обвиняемых в зале суда. Так воняли люди, которые вели на смерть. Мок остановил машину под домом на Антониенштрассе, 27. Он открыл ящик и передал его Смолору.

— Берите, Смолор, шприцы и оставьте на них лапы Хокерманна, — сказал он, выходя из машины.

Смолор вложил руку в ящик и почувствовал формы круглые и скользкие или круглые и ячеистые. Он предположил, что первые — шприцы, а вторые — фонарики. Он оглянулся назад и посмотрел на заткнутых и связанных заключенных. Барон дрожал и выпучивал глаза, Софи, покрытая дерюгой, найденной на складе Вирта, сидела спокойно с опущенными веками, Хокерманн напрягал мышцы, а его мимические морщины сжимались и спазмировали. Смолор схватил его за плечо и с трудом повернул в сторону Софи. На ее грудь приземлился потный лоб Хокерманна. Смолор натянул перчатки глубоко на пальцы, левой рукой потянулся за шприцами, правой — к привязанной к плечу руке заключенного. После нескольких неудачных попыток зажал на шприцах его распухшие синие пальцы. Когда он это делал, заметил, что кляп Хокерманна влажный, а затем начинает на нем появляться какая-то жидкость.

— Твою мать! — вздохнул Смоляр. — Его вырвало, сукин сын. Теперь он задохнется…

Смолор бросил шприцы в ящик и вырвал у Хокерманна кляп. Он ошибался. На губах заключенного была эпилептическая пена. Хокерманн сложился пополам, положил голову на колени Софи, вытянулся и начал биться. Стекло изнутри покрылось паром. Мок, увидев раскачивающуюся на рессорах машину, открыл дверь со стороны Хокерманна и вытащил его на снег.

— Закрой дверь, — крикнул он Смолору, не желая видеть уставленные на себя глаза Софи.

Смолор сделал, что ему сказано, и подбежал к Моку. Он пытался засунуть узнику в рот свой кошелек, чтобы он не прокусил языка. Внезапно Хокерманн открыл глаза и рассмеялся.

— Как раз происходит последнее убийство перед появлением пророка, — сказал он тихо Моку. — Там, это там! Он идет! — заорал он и бросился вдруг всем телом в сторону двери в особняк.