Почему он не рассказал обо всем тетке? Не хотел расстраивать ее — это правда, но это еще и более поздняя версия правды. Подростковая. Когда каракули Птицелова обрели более-менее ясный и законченный смысл. И когда смысл дошел наконец до Габриеля.

А вначале? Что было вначале?

До того как вполне понятные слова стали складываться в совершенно невообразимые предложения? Габриель не хотел предстать перед теткой тем мальчиком, каким на тот момент являлся: мелким хулиганом, воришкой, членом дурной компании. Ведь они с Фэл и так с большим трудом пережили историю с котенком.

А рассказав о дневнике Птицелова, нельзя было не рассказать, о том, как он попал к Габриелю: понятно ведь, что никто не расстается с такими записями добровольно. Воровство Габриеля непременно огорчило бы Фэл; а огорчить Фэл для него — миротворца и конформиста — нож острый.

Фэл снова закрывает и открывает глаза — фотокамера продолжает щелкать.

Этот звук на мгновение возвращает Габриеля в клетушку автомата моментальной фотографии на железнодорожном вокзале. Он хорошо помнит, что происходило тогда: Христина сидит у него на коленях, он обнимает ее за талию, перехваченную кожаным ремнем. От волос Христины исходит запах мужского одеколона (она предпочитает мужские одеколоны нежным женским духам по той причине, что считает духи глупыми и невразумительными). От волос Христины исходит запах мандариновых шкурок — не тех ли, что лежали в умопомрачительном саквояже другой его девушки, Ульрики?

Не тех.

В клетушке он совсем не думал об Ульрике, он был увлечен Христиной и корчил рожи. А Христина все пыталась сохранить так свойственную ей серьезность.

Кажется, они целовались, и Габриель слегка расслабил кожаный ремень на джинсах девушки.

— Почему бы нам не полюбить друг друга прямо здесь? — в шутку сказал он.

Она на полном серьезе отказалась.

Потом они вынули карточки из пасти автомата, все остальное теряется в тумане.

Писал ли он об этом Фэл? Если да, то можно легко восстановить подробности.

— …Помнишь ту историю, когда мы с моей девушкой фотографировались на вокзале?

— Какой из них? — опять заводит свою волынку Фэл.

— Последней.

— Это как-то связано с каруселями? С рестораном? С местом преступления?

Просто наказание какое-то! Фэл продолжает гнуть свое, а место преступления выделено особо.

— Нет. Это был просто вокзал. Железнодорожный.

— Тот, на котором ты меня встречал?

— Да.

Фэл улыбается еще шире, и впервые эта ее улыбка неприятна Габриелю. Оскал, а не улыбка, А сама владелица оскала — суть старая плешивая волчица, стерегущая ворота, за которыми спрятана его жизнь: настоящая или придуманная, неважно. Плешивая волчица ни за что не оставит свой пост, увещевания бесполезны,

вот тварь!..

Он не должен так думать, не должен! Во всяком случае — о Фэл, ближе нее никого нет, она всегда помогала ему и сейчас помогает. Она всегда слепо его любила. От слепой любви можно и самому ослепнуть и не увидеть совершенно очевидного: в их письмах, в летописи их жизней, идущих совершенно параллельно и нигде не соприкасающихся, нет никакого смысла.

Это — не диалог.

Но даже бессмысленные, ни к чему теперь не применимые письма Фэл, этот сборник советов на все случаи жизни, — даже они

лучше, чем сама Фэл из плоти и крови.

Фэл, задающая вопросы, на которые нужно давать ответы, и лучше бы это были ответы, по скорости сопоставимые с скоростью пневматической почты в одном, отдельно взятом помещении. Времени на то, чтобы приклеить марку и запечатать конверт нет.

вот тварь!..

Он не должен так думать, не должен!

Лучше думать о том, как было бы хорошо, если бы прямо сейчас, сию минуту, Фэл… Не исчезла, не испарилась, не растаяла, как Фея из сказки, а…

распалась на буквы.

Те, которые он привык видеть в ее письмах. Округлые, четко выписанные; нажим на верхнюю часть и послабление внизу. С буквами намного легче, чем с людьми. Габриель думал, что Фэл — исключение, но Фэл не исключение.

Она такая же, как все.

* * *

…Фэл, ничего ровным счетом не узнав о крамольных мыслях племянника, благополучно возвращается к своим пульсарам.

Габриель провожает ее в аэропорту, и они едва не теряются в толпе. Все оттого, что, пока Габриель наводил справки о лондонском рейсе, Фэл приспичило отлучиться в кафетерий. Не для того, чтобы выпить кофе (она редко пьет кофе, бережет сердце) — в кафетерии работает маленький телевизор, и как раз в это время по телевизору объявляют список лауреатов Нобелевской премии.

Никого из знакомых Фэл в этом списке нет.

В этом году астрофизики и радиоастрономы вообще не отмечены, и это удручает.

Единственное, чего ей не удалось услышать, — кто получил премию по литературе и премию мира; немногочисленные посетители кафетерия хором потребовали переключиться на какую-нибудь другую, более удобоваримую программу, а лучше — на спортивный канал. Фэл не слишком-то расстроилась, она, не без основания, считает, что обе эти премии — и литературная в особенности — не отражают реального положения вещей. Литературная премия вообще дается не за талант, а исходя из политической конъюнктуры в мире, какая мерзость! Лично Фэл сбагрила бы нобелевку Вуди Аллену, потому что он большой насмешник, коверный-интеллектуал, словесный эквилибрист, ворчун и брюзга, и при этом — сама нежность.

В это же самое время Габриель ищет Фэл по всему аэропорту, но находит лишь грузного пожилого мужчину в длинном плаще и кашне из тонкого шелка. Несмотря на возраст и комплекцию, мужчина кажется Габриелю настоящим щеголем, фатом. Бирки на небольшом кожаном чемодане и маленьком кофре свидетельствуют: он только что прилетел, сошел с одного из семи рейсов, приземлившихся за последние полчаса. Мужчина пребывает в одиночестве, но не выглядит ни ожидающим кого-то, ни спешащим куда-то. Он абсолютно спокоен, чтобы не сказать — умиротворен, и только ноздри его слегка раздуваются, вбирая в себя реальность аэропорта.

У таких вальяжных людей обязательно должны быть сопровождающие. «Свита, которая играет короля», — думает Габриель.

Вторая мысль Габриеля, связанная с первой: это — Умберто Эко, писатель, вон и очки с бородой при нем.

Как всегда случается с Габриелем, абсурдная идея, втемяшившись в голову, через секунду кажется ему вполне правдоподобной, а через две — единственно верной.

Это — Умберто Эко, писатель, никого другого и быть не может.

Тот самый Эко, что написал «Имя розы» и «Маятник Фуко», и залихватский текст на сигаретной пачке Марии-Христины («ricordati qualche volta di mé»), а еще он философ, культуролог и много лет занимался проблемами семиотики.