На протяжении всей истории человечества оправданием войны служила емкая формула Юлия Цезаря: «Пришел. Увидел. Победил». Завоевания были основным занятием государств. Империи возникали и рушились, целые нации уничтожались и порабощались, и, похоже, никто не видел в этом ничего дурного. Исторические личности, к именам которых добавляли горделивую приставку «Великие», не были великими художниками, учеными, врачами или изобретателями, они не приносили человечеству ни мудрости, ни счастья. Они были диктаторами, завоевывавшими куски земли вместе с людьми, которые там жили. Если бы Гитлеру везло и дальше, он, возможно, вошел бы в историю как Адольф Великий. Даже сегодня история войн, как правило, дает читателю бездну информации о лошадях, оружии и порохе, но лишь слегка касается колоссального количества людей, убитых и покалеченных в этих авантюрах.

Тем не менее всегда были люди, которые обращали внимание на конкретных мужчин и женщин, задетых войной, и размышляли о ней в категориях морали. В V в. до н. э. китайский философ Мо-цзы, основатель религии, соперничающей с конфуцианством и даосизмом, заметил:

Порой и западные прозорливцы воздавали должное идеалам мира. Пророк Исаия выражал надежду, что народы «перекуют мечи свои на орала, и копья свои — на серпы: не поднимет народ на народ меча, и не будут более учиться воевать»[427]. Иисус проповедовал: «Любите врагов ваших, благотворите ненавидящим вас, благословляйте проклинающих вас и молитесь за обижающих вас. Ударившему тебя по щеке подставь и другую, и отнимающему у тебя верхнюю одежду не препятствуй взять и рубашку»[428]. Христианство зародилось как пацифистское движение, но в 312 г. этому пришел конец, когда римский император Константин, которого посетило видение пылающего в небе креста и начертанных над ним слов: «Сим победиши!», обратил Римскую империю в воинствующую версию христианства.

Периодические проявления пацифизма или усталости от войн никак не помешали почти непрерывным войнам следующего тысячелетия. Если верить «Британской энциклопедии», постулаты международного права в Средние века были таковы: «Если не было официально установлено перемирия или мира, считалось, что государства (даже христианские) находятся в состоянии войны друг с другом; (2) хотя существовали исключения, гарантированные личными охранными грамотами или договоренностями, государи считали себя вправе обращаться с иностранцами по своему личному усмотрению; (3) морское пространство считалось ничейной территорией, где каждый мог творить, что пожелает»[429]. В XV–XVII вв. в Европе вспыхивали в среднем по три войны в год[430].

Моральные возражения против войны неопровержимы. Как пел музыкант Эдвин Старр, «война — ради чего она? Она абсолютно не нужна. Война — это слезы тысяч матерей, чьи сыновья идут воевать и не возвращаются». Но на протяжении тысяч лет этот довод не был популярен по двум причинам.

Одна из них — проблема другого парня. Если страна решала более не учиться воевать, но ее соседи продолжали это делать, тогда миролюбивое государство не смогло бы сопротивляться неизбежному вторжению: серп — не чета копью. Такова была судьба Карфагена в войне с Римом, Индии — в войне с захватчиками-мусульманами, катаров — в войне с Францией и католической церковью и восточноевропейских стран, которые не раз оказывались между Германией и Россией, как между молотом и наковальней.

Пацифизм не защищен и от милитаристских сил внутри страны. Когда государство воюет или находится на грани войны, власть не способна отличить пацифиста от труса и предателя. Анабаптисты — только одна из многих пацифистских сект, постоянно подвергавшихся гонениям[431].

Чтобы принести плоды, антивоенные настроения должны охватить разные заинтересованные группы одновременно. Также они должны быть укоренены в экономических и политических институтах, дабы не зависеть от силы и постоянства чьей бы то ни было добродетели. В Век разума и эпоху Просвещения пацифизм прошел путь от исполненной благих намерений, но беспомощной сентиментальности до движения с реальной программой действий.

Тщетность и порочность войны можно показать, воспользовавшись отстраняющим эффектом сатиры. Морализатора легко высмеять, полемисту — заткнуть рот, но сатирик добьется своего исподтишка. Убеждая аудиторию взглянуть на вещи с точки зрения постороннего — шута, иностранца, путешественника, сатирик заставляет читателя признать лицемерие общества и недостатки человеческой природы, которые его порождают. Если аудитория смеется шутке, если читатель или зритель увлечен, они бессознательно соглашаются с произведенной автором деконструкцией норм, и тому не приходится опровергать их прямо и недвусмысленно. К примеру, шекспировский Фальстаф дает нам прекраснейший анализ концепции чести — источника колоссального объема насилия в истории человечества. Принц Хал уговаривает его воевать: «Но ведь ты должен заплатить богу дань смерти». Фальстаф размышляет: