— Давайте, — сказала я. — Как вам Штефанбург? Давно ли? Бываете в опере?

— Штефанбург прекрасен, — сказал он. — Не хуже Будапешта. Я здесь недавно. В опере не бываю — не люблю.

— Отчего же? — Я подняла брови. — Это, можно сказать, ваше национальное искусство.

— Как-то так. — Он развел руками. — Я слышал, что французы не любят жареных лягушек, а русские терпеть не могут игры на балалайке. Национальный тип навязывается нам извне. Все люди разные. Есть итальянцы, которые любят оперу, а есть и такие, которые ни разу в жизни не то что не проронили музыкального звука, но и не слышали ничего, кроме грубых рыбацких песенок.

— Вы имеете в виду неаполитанские песни?

— Отнюдь нет. Неаполитанские песни — это род искусства, а искусство занимает в жизни людей гораздо меньшую часть, чем… — И он замялся.

— Чем что? — спросила я.

— Чем деньги, — вздохнул он и снова развел руками, — или чем политика.

— К сожалению, вы хотите сказать? — светски улыбнулась я.

— Зачем жалеть о том, чего не исправишь…

— Как знать, — подала голос мама. — Если рассуждать столь рационально, то тогда и вовсе поговорить не о чем. Ни о погоде, ни о жизни и смерти, не говоря уже о ценах в магазинах или результатах скачек. Ни на что из перечисленного, да и вообще на девять десятых, а может, даже на девяносто девять сотых из всего происходящего в мире — мы не имеем никакого влияния. Прикажете молчать? Или рассуждать о том, какое колечко на какой палец надеть? То есть о том, что наверняка в моих руках? — И она засмеялась.

— Я бы не стал доводить всякую мысль до абсурда, — вежливо, но твердо сказал Габриэль. — Одно дело обсуждать, другое дело — растравлять себе душу сожалением. Очевидно, я не совсем точно выразился.

— Может быть, вам удобнее все-таки по-итальянски? Parliamo italiano [11]? — сказала я.

— А вам? — возразил он.

— Для вас я готова постараться.

— Ах, что вы, что вы, не стоит, — сказал он. — Графиня так добра, — добавил он, обращаясь ко мне, глядя на меня своими красивыми, чуть выпуклыми глазами, — что позволила мне жить у себя.

Конечно, я должна была сказать что-то вроде «моя мама вообще очень добрая женщина», но сказать это у меня не получалось. Хотя мне, конечно, было безумно интересно, как этот самый Габриэль, будь он хоть три раза итальянский князь, сумел познакомиться с моей мамой и обаять-очаровать ее настолько, что она позволила ему жить в своей квартире. Уж на кого-кого, а на дамочку-благотворительницу моя мама совсем не была похожа. И вообще она не была похожа на тех тетушек, которые, всплескивая руками, пускают слезу и бросаются на помощь. Я знала таких, у которых и в деревне, и в городе дом был переполнен бедными родственниками, приживалками, а также подающими большие надежды сыновьями покойной гувернантки старшей дочери. Нет, нет. Моя мама была не из таких. И вдруг какой-то юный итальянский князек. При этом я почему-то сразу отмела мысль — хотя эта мысль, конечно, на секунду заскочила мне в голову, — что этот просто ее, извините за выражение, любовник. Хотя кто знает? Хотя по первому впечатлению, кажется, нет.

Я обернулась к маме и тихо спросила ее по-немецки, говорит ли этот мальчик по-немецки. Мама покачала головой.

— Das ist grossartig, — быстро и негромко заговорила я. — Hier sehe ich vor mir einen eleganten Jungen aus gutem Hause. Er ist von einer sehr guten Familie, nicht wahr? — Я в упор посмотрела на маму, и мама кивнула. — Ich bin sechzehn. Ich habe, um zu heiraten. Was muss ich machen? Mit beiden Händen ergreifen? Und den Beute im Nest ziehen? So was? [12]

Мальчик между тем стоял, опустив глаза, тактично делая вид, что он вообще не обращает внимания на наше столь невежливое поведение. Говорить на иностранном языке в присутствии человека, который этот язык не понимает, — верх неприличия. Верх пренебрежения. Демонстрация на грани оскорбления. Мальчик, однако, стоял как ни в чем не бывало. Мы расположились широким треугольником, как будто на сцене, если рампой считать подоконник, а окно проемом сцены. Мальчик стоял посередине, недалеко от двери, я слева, мама справа: если бы голуби, которые сейчас стучали клювами по каменному выступу за окном, были зрителями, они бы все видели именно так.

— Gib ihm einen Wink, — продолжала я, — er solle mir einen Heiratsantrag machen. Schon morgen. Er soll morgen vorbeikommen, um mit meinem Vater zu reden. Mit einem Blumenstrauss [13].

— Er ist aber arm, — сказала мама. — Ich kann kaum sagen wie arm er ist. Er hat nur ein einziges Hemd. Er wäscht es jeden Abend eigenhändig, und zum Trocknen hängt er es auf ein Spanngestell, das ich sonst für meine Kleider benutze. Er hat nicht mal zwanzig Kreuzer für die Wäscherin. Sogar die hat er nicht [14].

— Es macht nichts, — возразила я. — Dafür bin ich reich, ich kann kaum sagen wie reich ich bin. In meinem Besitz sind unermessliche Flächen von Acker, Wald und sonstigen Sachen [15].

— Und glaubst du, dass du mit dieser Ehe glücklich sein wirst? [16]— сказала мама.

— Wenn ich dich darum bitte, dann glaube ich daran [17], — сказала я.

Мама опустила голову.

Я перевела взгляд на мальчика и спросила его, уже по-нашему:

— Князь, ну и как вам живется в доме у графини?

— Прекрасно, — ответил он. — Графиня очень добра. Вы не поверите, насколько она добра ко мне. Ведь я племянник ее очень дальней родственницы. Вернее говоря, свойственницы. Седьмая вода на киселе, как говорят в простом народе.

— Насколько же именно она добра? Как вы эту доброту, — я пошевелила пальцами, — что ли, взвешивали, а? — спросила я, потому что мне надоел этот поток сахарного сиропа.

— Мне было очень трудно войти в свет, — продолжал он, — но графиня была так неописуемо, просто восхитительно добра, что она, — он сглотнул слюну и выпалил, — усыновила меня! Хоть она зовет меня князем, но я по закону ее сын. Я — ваш брат. По закону, только по закону, разумеется. Не про крови! Но тем не менее. Я ваш брат, сестра моя, дорогая Адальберта-Станислава! — И он протянул мне обе руки.

Мама захохотала.

Он держал свои руки ладонями кверху, словно желая взять мои руки в свои и поцеловать их или просто обнять меня по-братски, и я с трудом удержалась от