– Пошли, – потянула меня за рукав Минна, которой не терпелось отойти подальше от газетчиков. И тогда, и сейчас такие люди, как она, избегали прессы не из жеманства. Они искренне ее ненавидели.

Но я был слишком заинтригован. Мне было никак не взять в толк, что говорит Джоанна. Если это ее мать считала, что ее не пустят внутрь, то как она могла «подговорить» дочь?

– Почему твоя мать хотела, чтобы тебя остановили? Она здесь?

Джоанна кивнула на небольшую группу людей за ограждением. Я узнал нервную невысокую женщину, которую видел на Балу королевы Шарлотты. На ней был строгий костюм цвета фуксии с кричаще крупной брошью на груди. Женщина чуть ли не дрожала от возбуждения, глядя на свою дочь, толкала локтем своих спутников, покусывала нижнюю губу, но, как ни странно, не пыталась подойти ближе.

– Чего она ждет? – спросил я.

– Того же, что и все, – вздохнула Джоанна. – Вот чего.

Под моим изумленным взглядом она полезла рукой под жакет и расстегнула брюки. Изящным движением Джоанна высвободила сначала одну длинную стройную ногу в чулке, потом другую и осталась в белой микро-мини-юбке. Брюки лужей кружев легли к ее ногам. Как и можно себе представить, исступлению фотографов не было предела. Они словно увидели последнее выступление Мэрилин Монро, ребенка Гитлера или второе пришествие – так возбудил их этот театральный жест.

– Теперь, полагаю, я могу войти? – мягко спросила Джоанна у остолбеневшего джентльмена в котелке, который не мог сделать вид, что ему все равно.

– Теперь, полагаю, можете, – сказал он и кивком показал ей на ворота.

Я был неподалеку и услышал, как Джоанна, подойдя к семье, сказала:

– Ну и что? Глупо все вышло.

– Подожди! Сегодня вечером это будет во всех вечерних газетах! Не говоря уже о завтрашних утренних! – щебетала короткими, резкими и оживленными фразами ее мать, точно проголодавшаяся птица в зарослях.

– Мне кажется, получилось весьма неловко, – сказал с густым северным акцентом какой-то крупный мужчина.

– Ты просто ничего не понимаешь! – К своему мужу и отцу Джоанны, кем, как я впоследствии узнал, был этот мужчина, миссис Лэнгли всегда обращалась со странной и необычной смесью пиетета и презрения. Ей нужно было указывать ему на свое место, но в то же время не потерять.

– Согласна. А теперь угости меня шампанским! – произнесла Джоанна и взяла отца под руку.

Его она всегда любила больше и не делала из этого тайны, но почему-то их взаимная привязанность не помогала им противостоять фантазиям ее матери. Странные и неприятные отношения.

Мы проводили их взглядом.

– Хочешь выпить? – поинтересовался я.

– Пока нет, – покачала головой Минна. – С ними – не хочу.

Может быть, Джоанна услышала эти слова, хотя я от души надеюсь, что нет, но она снова обернулась и крикнула нам:

– Приходите в ложу выпить чая! Номер пять-три-один. Часам к четырем приходите, будем смотреть следующий забег.

Я неопределенно помахал рукой вместо ответа, и они ушли.

– В четыре мы встречаемся с моим отцом в «Уайтс», – напомнила Минна.

– Если захотим, наверняка успеем и то и другое.

Мы двинулись вместе с толпой вверх по ступеням и вошли в длинный, немного напоминающий общественную уборную туннель в основании трибуны. Он был построен не в самую удачную часть шестидесятых, но сейчас многие жалеют, что его уничтожили, хотя на смену ему пришел другой, более благоустроенный. Туннель должен был вывести нас к заднему фасаду и лужайкам. Тогда-то я и увидел в арке Дэмиана, который читал программку и левой рукой небрежно приобнимал за талию стоявшую рядом девушку. Одет он был, как полагается в моем кругу: в черную визитку, и если его костюм как-то выделялся, то лишь тем, что выглядел так, словно сшит по мерке, а не висел, как у большинства из нас, балахоном, который нашли в шкафу на чердаке, среди одежды, давно оставленной какими-то позабытыми дядюшками. Наши матери без тени иронии говорили нам, что эти костюмы еще вполне можно носить, только рукава выпустить. Я с удивлением отметил, что цилиндр на Дэмиане старый и черный. Интересно, где он такой нашел? В золотые довоенные дни скачек существовали разнообразные правила ношения черных и серых сюртуков, черных и серых цилиндров, что надевать перед Дерби, что после Оакс[52], и так далее. Но к тому времени, когда я начал заглядывать на ипподром, все стало проще: если ты франт, надо надевать черный сюртук и черный цилиндр, а если нет, то одеваешься в серое. Единственное изменение, произошедшее на моей памяти, заключалось в том, что после начала восьмидесятых настоящий джентльмен или тот, кто пытался таковым казаться, на свадьбу приходил вообще без цилиндра.

Надо сказать, в отличие от многих современных перемен в одежде это было шагом вперед, поскольку между церковью и приемом не выпадало момента, когда можно было надеть цилиндр. В итоге их сваливали в кучу за занавеской, где ваш головной убор неминуемо кто-то забирал по ошибке, оставив вам экземпляр еще хуже вашего. Однако для встреч на скачках цилиндр оставался обязателен, и здесь нас встречало одно затруднение. Настало время, когда шелковые цилиндры производить перестали, – видимо, по какой-то политкорректной экологической причине, – и началась борьба за то, чтобы раздобыть себе настоящий цилиндр, пока они либо окончательно не исчезли, либо не взлетели в цене до нескольких тысяч фунтов. В результате стильно одетых людей можно было легко выделить из толпы: у половины мужчин цилиндры явно не были ни сшиты, ни куплены специально, а достались от почивших отцов или дедов либо перешли, за ненадобностью, от родного или двоюродного дяди. Слегка помятые, слегка потертые, они часто были велики, а то и малы. Мой собственный, любезно предоставленный в мое пользование старым дорогим отцом, балансировал у меня на голове, словно коктейльная шляпка пятидесятых годов, но я был доволен и этим.

– О господи! – сказал я вместо приветствия. – Куда ни пойдешь, там ты.

– Значит, ты ходишь только в правильные места! – засмеялся Дэмиан, а его спутница при звуках моего голоса повернула голову. Это была Серена.

Мало что так отчетливо демонстрирует малодушие человека, как его негодование оттого, что его друзья начинают быть дружны между собой. Но как ни прискорбно, такое встречается часто: в досаде прикусить губу, прослышав, что одна пара встречалась с другой, а вас не пригласили, хотя изначально познакомили их вы. «Как мы тебе благодарны, что теперь у нас есть Куперы!» – восклицают счастливцы и встречают в ответ холодную улыбку и невнятное выражение радости, но ничего более. Конечно, есть люди, которые не обращают внимания на новое приятельство, завязавшееся за их обеденным столом, другие обладают достаточной широтой души, чтобы порадоваться за своих приятелей, понравившихся друг другу, но имеется удручающе многочисленная группа, которая не в состоянии преодолеть ощущение, будто их отодвинули в сторону, вычеркнули, проигнорировали, их теперь меньше любят, потому как то количество дружелюбия, что могут предоставить их приятели, теперь распределяется между ними самими. Всему мыслящему миру известно: это чувство низменно, унизительно, прискорбно и даже жалко и его следует избегать – по крайней мере на публике, где оно столь же непривлекательно, как ковыряние в носу. И тем не менее…