МЕЛОЧИ

Я зарылся лицом в скрещенные руки и закрыл глаза. Следующую элегию я читать не захотел и не стал. Мне было слишком страшно читать дальше, так я боялся, что этот их провожатый найдет седьмого мальчика и накажет его. Что он с ним сделает? Я подумал про себя, что бы сам сделал на месте того мальчика и как мне, если бы я был он, избежать расправы. Я строил планы побега, придумывал выходы, например спрыгнуть с поезда или притвориться мертвым, чтобы этот их провожатый не смог второй раз убить меня. Пока, как я думаю, не заснул, и все то же самое мне стало сниться во сне.

Точно знаю, что это были сны, потому что у меня во рту была трубка, а я, конечно же, не курю, даже если раньше подумывал об этом. В общем, у меня была трубка, а ты, Мемфис, спала рядышком со мной и сосала свой большой палец. У меня не было ни зажигалки, ни спичек, поэтому я по-настоящему не курил, даже во сне и то не курил. Я только хотел закурить. Не очень-то это было похоже на сон, скорее, на мысль или чувство, и оно преследовало меня и искало выхода, но так и оставалось безвыходным. В том сне я только и думал, где бы раздобыть спички или зажигалку. У па с ма всегда было под рукой то или другое: у па – в кармане, у ма – в ее сумке. И я во сне стал шарить по своим карманам, но нашел там только камушки, монетки, резинку, какие-то крошки, а спичек не было. Тогда я стал искать у себя в рюкзаке, но там не оказалось никаких моих вещей, а только «Книга без картинок». В реальной жизни ты всегда смеялась, когда мы ее тебе читали. И когда я, все еще во сне, начал читать ее тебе, ты стала хохотать, да так громко, что я проснулся от этого сна.

Первое, что я подумал, когда проснулся, что всего этого не было. Я поднял голову посмотреть на неоновую вывеску «Мэверик рум», но ее тоже не было. Рассветало. В следующий момент я сообразил, что вагон поезда, на котором я читал и время от времени дремал, хотя старался не заснуть, движется. Я почувствовал, что мне в лицо дует ветер, и кровь у меня прилила к щекам, а в животе образовалась пустота. Меня охватил ужас.

Но я заставил себя собраться с мыслями. Заставил себя снова думать. Включить воображение. Вспоминать. Промотать назад этот поезд, который сейчас шел на полном ходу, прокрутить его у меня в голове и понять, что происходит. Я достал из рюкзака компас, и его стрелка показала, что поезд идет на запад, как раз в нужном направлении. Потом я вспомнил, как сказал тебе, прямо перед тем как нам войти в кафе вчера вечером, когда мы с тобой разъединились, что наш план в том, чтобы забраться на поезд, который стоял напротив кафе, и ехать на нем на запад к Каньону Эха, где нас будут ждать па и ма, и внезапно у меня все расставилось по местам. Я знал, что ты тоже должна быть где-то здесь, на этом самом поезде, который реально поехал. И пускай я не мог тебя видеть, про себя уже знал, что с тобой все в порядке, потому что слышал в своем сне твой смех. Я понимал, что придется подождать, пока солнце совсем взойдет, но что я обязательно тебя найду.

СВЕТ

И когда солнце поднялось выше видневшихся вдали горных вершин, я понял, что пора идти тебя искать.

Ты не могла быть на крыше какой-нибудь гондолы, потому что трудное это дело, забираться по крутой металлической лестнице. К тому же с крыши своей гондолы я видел крыши остальных вагонов, и я достал бинокль и через бинокль еще раз осмотрел все крыши и убедился, что на них везде пусто. Я не увидел никого на многих гондолах впереди меня, с головы поезда, и никого на тех трех гондолах, что ехали позади моей перед кабузом. Этот поезд отличался от поезда потерянных детей, потому что был безлюдным. Если ты была где-то на поезде, то либо на сцепной площадке между вагонами, либо внутри какой-нибудь гондолы. Но ты бы, наверное, слишком побоялась залезать в гондолу, даже если нашла бы незапертую, потому что поди знай, что или кто могло прятаться там внутри в темноте. Именно поэтому я решил, что если ты где-то на поезде, то точно на площадке сцепки между гондолами.

Дальше требовалось выбирать, начать ли поиски с хвоста поезда и пройти всего через пару гондол от моей или пойти вперед через те десять, что прицеплены впереди меня.

У ма есть одно глупое суеверие, оно в том, что когда мы ездили на поезде или в подземке, то она никогда не садилась на сиденье, которое было лицом к хвосту поезда. Она считала за плохую примету сидеть задом наперед к ходу поезда. А я всегда говорил ей, что это все глупости и ненаучно, но с какого-то момента тоже начал следовать этому суеверию, на всякий случай. Ох и заразительные они были, эти суеверия ма. Мы с тобой, например, подбирали монетки, если находили их на дороге, и клали себе в обувь, как делала ма. Мы с тобой ни одной монетки не пропускали. Однажды у меня в школе случилась неприятность, потому что я ходил странной походкой, весь день в классе хромал и ковылял, и учительница заставила меня снять туфлю и нашла в ней штук пятнадцать монеток. Когда ма пришла забрать меня из школы, учительница рассказала ей, что случилось, и ма пообещала поговорить со мной, а когда мы достаточно далеко отошли от школы, примерно на квартал, она поздравила меня и сказала, что еще не встречала такого серьезного и профессионального коллекционера монеток.

Я решил пойти в голову поезда и осторожно пошел по крыше, на которой спал. Поезд двигался не очень быстро, но идти все равно было трудновато, и действительно казалось, что идешь по спине гигантского червяка или зверюги. Я был не очень далеко от края гондолы и, когда дошел до него, решил даже не пробовать перепрыгнуть на крышу соседней гондолы, как иногда делали потерянные дети; может, это и трусливо с моей стороны, но мало ли что. Я стоял на краю крыши и смотрел вниз на щебенку между шпалами, она проносилась назад, как в фильме при быстрой перемотке, и мне пришлось на какой-то момент сесть, чтобы успокоить дыхание, потому что сердце тяжело бухало у меня в груди, но еще и в горле, и в голове, и, может быть, даже в животе. Вскоре мне показалось, что сердце у меня бухает везде, но я сделал последний глубокий вдох и стал на заднице подвигаться к правому углу крыши, где была лестница, потом установил ноги на вторую ступеньку и начал переворачиваться всем телом, пока не ощутил, что нагретый край крыши упирается мне в грудь, сполз еще немного ниже, все время крепко держась за края лестницы, и потом наконец начал медленно спускаться к сцепке. А зверюга на ходу раскачивалась из стороны в сторону всем телом своих вагонов, и особенно сильно мотало на площадках сцепки.

Первые несколько гондол дались мне очень трудно. Я шел по крышам осторожными мелкими шажками, растопыривал для равновесия ноги, как будто был ходячий компас. Когда поезд сотрясало и я терял равновесие, я разрешал себе не стесняться и падал на колени, остаток пути до края крыши ползя на коленках. Состав издавал жуткие звуки, как будто вот-вот развалится на кусочки. Когда я добирался до края крыши, на коленках или даже на четвереньках, я заглядывал вниз на сцепную площадку и сразу воображал себе лицо седьмого мальчика, и я боялся, что сейчас увижу, как внизу, под поездом, проплывает его мертвое тело, хотя умом прекрасно знал, что его там по любому быть не может. Но в то же время, когда я достигал края гондолы, я начинал надеяться, и я с надеждой заглядывал вниз на сцепку, но ни на одной сцепке так никого и не увидел.

Не знаю, сколько гондол я перешел и сколько прошло времени, уже было страшно жарко, и я почти впадал в отчаяние, и особенно у меня кружилась голова, наверное, укачало поездом, потому что все вокруг расплывалось и кренилось куда-то вбок и я чувствовал, что меня вот-вот стошнит, хотя тошнить-то мне было нечем.

Не знаю, как тебе объяснить, что я внезапно почувствовал, когда добрался до края очередной гондолы и уже собрался сесть на краю крыши и, как в предыдущие разы, посмотреть вниз, пододвинуться, перевернуться и спуститься по лестнице, но вдруг я