В буфете выпили немного плохого шампанского из пластиковых стаканчиков. И Слава подумал, что вот, надо же — опера, такая музыка, такой пафос, такие зеркала, лепнина такая нескромная, а столики, как были тут двадцать пять лет назад — страшные, кособокие, — и витрина в буфете застелена одноразовой клеенкой… Хотелось уже приступить к какой-то беседе, желательно о любви, но шампанское не подействовало, говорить по-украински с акцентом не получалось. Светлана просто смотрела по сторонам, чуть улыбаясь.

Выйдя из театра, попали в снежную бурю. В плаще оказалось действительно очень холодно. Слава чуть было не побежал по инерции в «Дежа-Вю», буквально за углом, но Светлана двинулась в другую сторону, ловить такси.

— Ви вил ит ин юкрейн ресторан.

Ресторан на первый взгляд показался неудачным — почти никаких посетителей, что-то вроде банкетного зала, еда тоже не сильно хорошая, зато там была «программа»: клавишник и два солиста — полный седовласый армянин и худая девушка блеклой внешности с неожиданно сильным грудным голосом. Выпив грузинской хванчкары, они пошли танцевать (чего Слава в таких ресторанах никогда не делал, даже на чужих свадьбах). Светлана была в красном вечернем платье с обнаженной спиной, сшитом на памятную годовщину супружеских отношений, и выглядела совсем неплохо — действие магнитных полей и солнечных протуберанцев складывалось тем вечером необычайно благоприятно, и воздух, казалось, был заряжен опасными возбуждающими частицами. Хванчкара также имела мягкий смазочный эффект для вербальных ворот Славкиной украинизированности, и после третьего бокала он робко, тихо, почти на ушко, начал болтать Свете какую-то чушь. Говорить по-украински у него получалось, и действительно плохо, с сильным американским акцентом.

— О господи, Славик, — непонятно к чему прошептала Света и прижалась к нему тесно-тесно, они были единственной танцующей парой посреди полутемного, выложенного кирпичом зала с коваными подсвечниками на стенах и сдвинутыми к дальней стене пустыми столиками.

Слава богу, выпили не очень много, как раз придя в кондицию вдохновенной легкости, когда еще болтать и болтать. На такси приехали в «Днепр», Светлана многозначительно посмотрела на него, прощаясь, Слава не забывал идиотски улыбаться, вкладывая во взгляд кретинскую обеспокоенность — бесплотную пока, но уже явственно зародившуюся, поднявшуюся на инстинктивном уровне тревогу относительно правильности того, как он поступает в данный момент. Светлана смотрела на него, как старая опытная дрессировщица — так что тоже ничего не понятно со стороны, но чувство неправильности продолжает расти.

— До завтра, Слава, щиро дякую за вечiр. Синим неоном и желтыми брызгами мерцало здание гостиницы, стекло отражало тихую огнистую ночь, выложенную черным булыжником Европейскую площадь. В голове крутились, всполошенные, поднятые илом со дна мысли, и будто снова звучала ария Тараса «Есть ли в свете что прекрасней».

Ночевать в узком убогом номере не было никакого желания. Слава позвонил нескольким подругам, как делал пару раз в месяц в подобном хмельном и приподнятом настроении, но все они пятничной ночью дома не сидели и составить ему компанию не могли. Тогда Слава поехал к себе на Бессарабку. А у Светланы до трех часов ночи велась тяжелая женская кухонная работа. Было решено: Слава однозначно подходит. Славу пригласили в гости, бросив дерзкий и победоносный вызов всем ресторанам мира, всем американским замороженным полуфабрикатам и бесчувственным изыскам, приготовленным его эмансипированными спутницами, согласно подсказкам кулинарных шоу по ТВ. Светлана, приехав, тут же ринулась в бой, расшевелив вялую кухонную возню — кто-то варил в огромной кастрюле рульки и уши на холодец, остальные листали толстую, засаленную поваренную книгу с заметками на полях, сделанными фиолетовой перьевой ручкой еще бабушкиной рукой. Светлана влетела к ним с горящими глазами, румяная, стала заглядывать в кастрюли и миски, рассказывая, какое меню придумала только что в такси. Периодически она поглядывала в окно, где, подсвеченная синеватыми прожекторами, на правом берегу в густой зимней тьме стояла металлическая баба с мечом и щитом, с рыжими огнистыми бусами Броварского проспекта, проложенными будто прямо в самое устье этой январской ночи, над которой, словно слабое свечное пламя, горели темно-желтые маковки Лавры и, чуть в стороне, озарялась крыша круглой гостиницы «Салют», а еще дальше — уже невидимый отсюда — переливался синим неоном отель «Днепр» со спящим, уставшим от перелетов, холода и новых впечатлений Вьятчеславом. Более того, Свете уже было будто и жаль отдавать его на растерзание настрадавшейся, изголодавшейся, верной и верящей в великую космическую любовь Люсечке, которая, как начинало казаться, Славу до конца и не поймет, ведь ему нужна более трудная женщина, как приз, с более насыщенной биографией, когда есть что вспомнить и с чем сравнить.

— Наверняка инициатором развода был он сам, — задумчиво проговорила Светлана, не отпуская засыпающую над столом Милку, — от таких мужиков бабы по доброй воле не уходят. Ни за что.

— Может, гулял сильно? — Может. Но от тоски, он не кобель по натуре… нееет, уж я-то видела, уж я-то сразу скажу.

Утром, как и договаривались, пошли в Лавру. Слава проспал и примчался к гостинице на такси, допустив оплошность: вместо вчерашнего плаща он надел светло-серую куртку, начиненную пухом арктических птиц, — легкую и на вид неказистую, как все очень дорогие вещи, но не под стать идиотскому белому плащу. Светлана ужасно радовалась, что в связи с воскресной службой удалось сэкономить на входных билетах (хотя таксист содрал втридорога). Минут пятнадцать они простояли в трапезной, расписанной Васнецовым, Врубелем и Серовым, послушали службу, потом пропихнулись к свечной лавке, купили свечек, поставили за здравие (Светлана, напряженная до предела, увидела перед собой всех-всех своих родных и близких, больных и не очень, но одинаково нуждающихся в ее молитвах, как и она в их добрых мыслях для помощи чему-то необъяснимому, но важному, зарождающемуся в эти часы). Слава стоял с очень серьезным лицом, глядя перед собой, — высокий плечистый, в то же время с тонкими чертами лица, мужественный, но с «печатью интеллекта», как говорила бабушка. Светлана хотела спросить, какого он вероисповедания, но постеснялась, вчерашнее идеальное понимание казалось теперь недостижимым из-за обилия людей вокруг и взволнованной трезвости в мыслях.

Потом они вышли на улицу и под колокольный звон побрели к смотровой площадке, откуда открывается дивный вид на левобережный Киев. Тот самый, белым зимним морозным днем вселяющий умиротворенный патриотизм, как было густой морозной ночью на смотровой площадке чуть ниже и левее, на Пейзажной аллее у памятника погибшему летчику под винные пары и пену «Moеt».

По скользким булыжникам, придерживая друг друга, спустились в нижнюю Лавру, удачно попали в хвост паломнической группы, следующей в Ближние пещеры. Славка там не был с детства и испытывал странное, почти сонное умиротворение. В пещерах было совсем не страшно: тихо, пахло ладаном, в небольших нишах, освещаемых лампадками, стояли гробы, на удивление маленькие, узкие — со святыми мощами. В подземной часовне горели сотни свечей, и, несмотря на скопление людей, стояла та же теплая убаюкивающая тишина. Потом они прошлись к Дальним пещерам. Было очень холодно, дул ветер, и они нырнули туда, не раздумывая, грея руки о свечки, с которыми принято ходить по пещерным коридорам, освещая себе путь.