— Что же ты делаешь? Господи… Слава, я не готова, я не… — тихонько простонала она, хмурясь, закрывая глаза.

— Господи… — прошептал Слава, — ты же вся мокрая там.

Машу била крупная дрожь, она сидела, откинувшись на спинку белого дивана в гостиной и закрыв лицо руками. Слава сидел на полу у ее ног, стягивая с нее брюки. В прихожей надрывался телефон. Сквозь звон и туман нахлынувшего возбуждения Маша казалась ему чуть уменьшившейся ростом Любушкой, и воспоминание о ней — о запуганном любопытном взгляде ночью в машине, о глупых беседах об истории начала двадцатого века — выливалось в поток особенной страстной нежности, с которой он, как в бреду, отстраняя цепкие беспомощные женские руки, прильнул туда, откуда, развинчиваясь кисельными спиралями, простирались и надуманные поводы, и объяснения, и флюиды, и сомнения, и уже свершившееся прощение акта сегодняшнего автомобильного хулиганства.

Мысль о Любушке имела еще один неожиданный эффект — когда они сползли с дивана на пол и в солнечной белой тишине прошелестел презерватив, — прошло всего полминуты, даже меньше, и Славка с удивлением понял, что на этот раз уже все, и произошел почти конфуз.

Маша трактовала это по-своему.

Она думала, что бедный Славка, которого наверняка пару месяцев назад жестоко бросили (он вообще зануда, сразу видно), все это время пребывал в состоянии капитального воздержания, и мысль о произошедшем конфузе распускалась внутри ее душистым цветком доверия и тихой уютной нежности.

Они попили кофе, обмениваясь любезностями и продолжая знакомство с квартирой. И потом, так же точно, будто ничего не случилось, с идеальным ровным прямым пробором, с волосами как шоколадный шелк, она сидела напротив него в кофейне, аккуратно пробуя мокаччино с густой белой пеной, и сказала:

— Я буду уходить от мужа, Слава. Ты готов жить вместе?

Он посмотрел на нее, не решаясь взять за руку (но взгляда в принципе было достаточно, потому что Маша ощутила там, внизу, будто льется и шевелится ванильная карамель со сливками, просто от одного этого взгляда).

— Ты замечательная, — сказал Слава.

Маша улыбнулась, опустила взгляд, чуть нахмурилась, теребя край салфетки.

— Я готов ко всему, только давай не будем спешить и делать глупостей, подумай сама, надо ли оно тебе, подумай.

Она чуть дернулась, дыхание перехватило, и осторожно взяла его за руку.

— Будто электричество бегает, — тихо сказал Слава.

— Черт, если бы ты знал, что только что наделал.

— Не надо, — он подался вперед, так что они почти соприкоснулись лбами, вкусно, остро, до головокружения пахло кофе, — мы оба только что что-то наделали.

Потом приехал внедорожник ее мужа — с двумя лебедками, с фарами на крыше, большим багажником с двумя запасками и прочими необходимыми в городе аксессуарами. Славка на всякий случай ушел чуть раньше и наблюдал из соседнего магазина за процедурой временного возвращения в семью, причем показалось, что Виталик все равно его заметил.

Зима 2005/06-го, если кто помнит, была непривычно холодной. На фоне глобального потепления неожиданный двадцатиградусный мороз, вцепившийся в большую часть территории Украины и не отпускавший обледеневшие дороги, голый Алчевск со взорванной котельной, опустевший, в белой дымке Киев аж до середины февраля, вызывал у людей смешанные чувства: ощущение спокойствия за воцарившееся климатическое равновесие и подзабытый животный страх за свою жизнь в колючем разреженном воздухе.

Гулять с колясками стали реже, многие вообще неделями не выходили на улицу, оставляя прочно укутанных малышей спать на балконах и под открытыми окнами. Но даже налаженное погодой вынужденное ограничение общения с подругами не скрыло от взъерошенной белобрысой Маринки наступления какого-то отчуждения в отношениях с мамашински-гулятельным социумом. Сейчас, когда детский морозный сон давал стойких два с половиной часа оправданного домашнего безделья, особенно заманчивой казалась перспектива долгих телефонных разговоров о всяческих женских глупостях. А говорить с Маринкой никто особо не рвался.

«Глупые домашние курицы, инертное бабское инкубаторное сообщество», — думала Маринка, набирая очередной телефонный номер. Дело в том, что Рождество они семьей встретили в Париже, где удачно задержались на полтора дня, чтобы потом лететь в Мексику. У знакомых, привыкших к Турциям и Египтам, это путешествие должно было вызывать бурю разнообразных чувств, но посидеть за чашечкой чая у себя дома (чего Маринка в прошлом старалась избегать) и полистать свежие фотографии до сих пор ни с кем не удалось.

Отчуждение началось после возвращения Валерии, над которой, надо признаться, за полтора месяца позорной ссылки мамашечно-площадочная братия здорово поиздевалась. С разговоров о ней, из серии — бес в ребро и там (очень грубо) в работе — начинались их встречи и разговорами о ней же кончались. Удивительно, как похожи на кур эти с виду спокойные, приземленные женщины, с какой яростью, первобытной страстью и механической, не знающей устали методичностью они начинают клевать и разрывать на куски упавшего — кто бы он ни был. Бабская жестокость и беспринципность поражают своим размахом и резкостью в переключении внимания.

Словом, в умиротворенном, полном духа счастливого материнства мирке подгузников, ползунков, грызунков и чашечек-непроливаек бушевали нешуточные страсти. Маринка и не думала сдаваться, и вскоре падшая женщина Валерия, лицемерка и потаскуха, превратилась в настоящего врага, так долго отсутствовавшего в лишенной журналистских страстей домашней жизни, — врага достойного, занявшего прочное место в ежевечерних мыслях, в необходимом минимуме женских тревожных дум. Сейчас Маринка уже отвоевывала сторонников, разбив некогда дружную компанию по политическому признаку — ты за кого? — и в случае перехода на сторону врага, человек этот, такая же молодая мать, обеспокоенная теми же мыслями о детском здоровье, о том, как ублажить мужа и разрешить конфликт с его родителями, становилась словно представителем другого вероисповедания, расы и даже другого языка.

Самое удивительное, что в собранной воедино картине конфликта между некогда дружившими женщинами отсутствовало зерно разума, никто не задавался вопросом: а при чем тут вообще Маринка и почему скудным лагерем противников Валерии руководит именно она, и какое отношение именно она имеет к факту якобы измены Валерии мужу? Маринка, привыкшая рассчитывать все наперед, просекла возможное зарождение подобных мыслей и их естественное продолжение — а потому, что зачем-то она же сама все это и начала, подарив неблагодарным курам не один час приятнейшего времяпрепровождения, когда, сгрудившись на площадочной лавочке, в нетерпении отсылая то и дело подваливающих детей или покачивая коляски, они, разрумянившиеся, блестя глазами, до головокружения обсуждали черный джип, и красную приплюснутую иномарку, и букет, и чуть было не отнесенное заявление в милицию, и — Маринкин бенефис — явление в офис на Берестейке. Конечно, были и непосвященные знакомые на дочкиных кружках-«развивалках», были общие семейные друзья, с которыми они стали выезжать на бранчи в гостинице «Хаятт», сдавая детей в игровую комнату. Но именно тот, околодомный, самый примитивный из всех (казалось бы) женский социум, казался теперь самым желанным. А Валерию Маринка стала просто ненавидеть. Так, как в школах, — без видимого чувства логики, но зато рьяно, самоотверженно.