На такси поехали в «Хуторок», Слава сказал, что увидел рекламу в гостинице. Увидев цены в меню, Светлана занервничала, испугавшись, что у простодушного американца не получается успешно конвертировать в уме трехзначные суммы в гривнах, стоящие напротив холодных закусок, и что счет может вызвать у него серьезное огорчение, которое ляжет неприятным пятном на весь визит.

— Слава, — сказала она, откладывая меню, — ви вил хэв динэр майселф. Ай кукинг биг, биг динэр, ок?

— Ок, — согласился Слава.

— Соу ви дринкинг кофе, ви дринкинг джус, но ви итинг динер там, — она махнула в сторону речки за окном, — ви итинг биг, биг динер.

— Big dinner, it sounds great, Sveta, you mean you invite me to your place?

— Май плейс? Вот?

— Джо тжебье у гьосци? — Да, да, в гости, до мэнэ.

Поели скромно, но счет все равно впечатлил. Периодически Света звонила кому-то, сильно вздыхая и закатывая глаза, говорила, что ей очень тяжело, что все ужасно — при этом призывно, горячо и преданно глядела Славе в глаза, будто оправдываясь за говоримые кому-то слова.

Прогулявшись по закрытой для транспорта улице Сагайдачного и окончательно замерзнув, погрузились в такси. Слава ждал несколько важных сообщений и не мог отключить мобильник, просто убрал звук, но приходилось как-то заслоняться от Светланы, чтобы не были видны русские буквы.

На самом деле они ехали не к Свете. Муж был хоть и в отъезде, но ее дом, личная территория, делимая с детьми, была самой энергетически уязвимой точкой, куда попадали лишь очень близкие люди, и банкеты устраивались только камерного, семейного характера. Как было договорено с самого начала — прием зарубежного гостя должен был разворачиваться непосредственно у Люсечки, которая жила на Троещине, сразу за рынком, то есть из Лесного доехать не так уж и проблематично. В простенькой однокомнатной Люсиной мышиной норке собирались вообще редко, но вся эта затея со Славой задумывалась изначально под нее. Хотя и гулять должны были идти вместе, и в ресторан вчера, и в театр — Люся стеснялась только в аэропорт ехать и теперь, кажется, немного обижалась.

Скрепя сердце Светлана усадила Славу рядом с хозяйкой, а сама удалилась на кухню с парой подружек, чтобы проконтролировать все, что в этом нуждается на финальных стадиях подготовки к банкету, когда гости уже сидят за столом. Люсечка, несмотря на забитость и простоту, ничуть не смущаясь своей лингвистической необразованности, стала мило чирикать со Славой по-русски, и он слушал ее, чуть подавшись вперед, ласково подставляя левое ухо с выбившейся из «хвостика» пепельно-желтой прядью.

— Да, видный мужик, — прошептала Светлане на ухо одна из подружек, когда они столкнулись в дверях кухни, шелестя бамбуковыми колечками, которые висели там последние лет двадцать, точно так же шелестя всем немногочисленным Люськиным мужчинам, возможно, даже изгоняя их всех. — Значит, так, — сказала Светлана, покосившись в последний раз на внимающего Славу, — мы едим, пьем, но не засиживаемся, у него завтра в два часа самолет, в аэропорту надо быть в двенадцать, короче, потом тихонько встаем и уходим, за судочками и кастрюльками вернемся завтра.

Все произошло примерно так, но с одним нюансом. Стол был, конечно, царский. Слава догадывался, что все это пышное великолепие никак не могло быть устроено на деньги Люсечки — болезненно худой крашеной блондинки с глазами слегка навыкате и неправильным прикусом, в результате которого верхние резцы встали слегка боком, заслоняя друг друга, отчего и речь ее шелестела легкой шепелявостью. Она была в серебристом вечернем платье с вырезом-капелькой и с идиотским бантом. Ее квартирка на втором этаже, обращенная окнами во двор, была обклеена темно-красными советскими обоями, отчего казалась еще меньше. Вдоль стены стояла старенькая румынская стенка со шкафом и сервантом. Слава с умилением пытался вспомнить, где видел такую в последний раз, и тут же подумал о Любушке, ему почему-то мерещилась в их гостинке примерно такая же мебель. Огромная, кривая, фанерная, с кучей бумажек, журналов, книжек, клубков с вязальными спицами — наспех убранных с более открытых пространств в глубокую темную нишу над секретером.

В углу стоял темно-зеленый и изрядно порванный каким-то зверем раскладной диван, застланный пледом в бордовые и синие ромбы, на стене за диваном, как и полагается, висел ковер, тоже темный. Еще один ковер лежал на полу. В серванте было почти пусто, только пара открыток, стеклянный шарик с чем-то внутри, морская звезда и две куклы в непонятных национальных костюмах. Вся посуда красовалась на столе — добротная, почти антикварная. В шикарную германскую супницу с цветочками и завитками насыпали винегрет.

Была рыба заливная с затейливым майонезным узором на спинке и украшенная клюквой, а не банальным лимоном. Были салаты «оливье», «мимоза», «пикантный с сыром» («Прямо как песня о нашей юности», — сказал потом Вадик, блаженно прикрывая глаза), были хрустящие огурчики чьей-то собственной засолки, а также лечо, квашеная капуста и морковка по-корейски. Были рулетики из маринованных баклажанов, начиненные сыром с чесноком. Был холодец с половинками яиц и цветочками из морковки. Было жаркое, плов и картошка с грибами. Были еще вареники с творогом, но их так и не вынули из холодильника. Еще был «Наполеон», выполненный Светиной мамой.

Выпивки было столько, что никто и не считал, — все что-то принесли, и даже Слава настоял на заезде в супермаркет, где купил литровую бутылку дорогущего виски, которая стояла сейчас почти пустая. Еще было много водки, несколько бутылок кагора, кто-то притащил оставшуюся с прошлых посиделок бутылку мартини. Чтобы как-то разбавить сугубо женское общество, две подружки взяли мужей. Но одна пара, сильно беременная, ушла очень быстро — и слава богу, потому что муж очень хорошо говорил по-английски, заставляя Славу нервничать и переключаться на ломаный украинский раньше, чем была достигнута необходимая кондиция стирания лингвистических барьеров. Второй был неказистый, почти лысый, сильно потрепанный старый хрен, непонятно чей муж (потому что жена его стеснялась), с блаженным видом опрокидывающий рюмку за рюмкой, подмигивая Славе и порождая новые витки параноидальных мыслей, что его, дескать, уже давно раскусили.

И вот когда веселье миновало зенит, все ключевые застольные песни были спеты по несколько раз, расстегнуто необходимое количество пуговиц на блузках, рассказано несколько сальных историй и воспоминаний о бурной молодости и в воздухе повисло предчувствие острой хмельной тоски, во время которой на свадьбах дерутся, а в женских компаниях — горько плачут, было решено расходиться. Но Света все медлила, уступив место в такси, едущем в Лесной, кому-то еще, а потом вышло, что все ушли так неожиданно быстро, что она осталась одна — помимо Славы и хозяйки квартиры. Во время веселья они уже вовсю обнимались, Слава хватал ее за колени, норовил засунуть руку за пазуху и шептал что-то на ухо, события той безлунной морозной ночью будто сами по себе, одним плавным, нежно рокочущим, как, волны, движением вынесли его на диван, причем свет уже погас — из коридорчика на пол светила тусклая рыжая лампочка, и чернели джунглевые тени от распустившихся бамбуковых штор и в них — две женщины — с острыми коленками, вся белая с нежной кожей в зеленых синячках, с вытянутыми треугольными грудями — Люсечка, и чуть полная в талии, но очень даже подтянутая, с остатками евпаторийского загара вокруг следов от купальника — Светлана. Слава сидел на диване со скинутым на пол пледом и остатками хмельного сознания ощущал себя персонажем неприличной индийской гравюры — сильно откинувшись назад, почти лежа под ковром с восточным орнаментом, он попеременно целовался с двумя женщинами, погрузив пальцы в самые их глубины и производя точные, будто самой вселенской гармонией регулируемые движения, от которых они почти синхронно постанывали, целомудренно держа руки в паре сантиметров от центрального патерналистского образа, так удачно выставленного, что казалось, будто он является отдельным объектом, собравшим вокруг себя всю композицию, как на старинном снимке дедушка-прародитель собирает вокруг себя всю семью.